Эхо в тумане

— Товарищ политрук… я собирался… вступить в… партию… Да вот… — Лейтенант прерывисто вздохнул, в уголках его глаз скопилась влага, и он смахнул ее ресницами — по щекам покатились слезы, похожие на росу, которой так много было ночью на листьях.

— Вы уже коммунист… — напомнил политрук. — И ваши бойцы — тоже…

Наступило долгое тягостное молчание, и опять лейтенант:

— Где это… взрывы?

Бойцы переглянулись. Везде вроде затишье. Постреливали только карабины, да где-то далеко, в обороне взвода Амирханова, два или три раза татакнул ручной пулемет.

— Это Забродин, товарищ лейтенант, — находчиво ответил Метченко, не поворачиваясь. Он наблюдал за дорогой, в готовности немедленно открыть огонь из трофейного станкача.

Лейтенант Лобода умер часа через два. Закрыл глаза, судорога шевельнула его избитые в кровь пальцы, и они навсегда окаменели. В сумеречном дымном капонире, казалось, стало еще темнее…

Докладывать Кургину, что нет в живых лейтенанта Лободы, язык не поворачивался. Но правда на войне, какой бы она ни была горькой, от командира не скрывается. На то он и командир, чтоб знать обо всем.

— Кто принял взвод? — спросил Кургин, выслушав, по телефону тяжелую весть.

— Старшина Петраков, — ответил политрук и предложил: — В управлении и во взводе большие потери. Эти подразделения целесообразно объединить.

— Согласен. Петраков — комвзвода. А ты, комиссар, проследи, чтобы раненых вынесли…

22

Теперь у старшины прибавилось обязанностей. Первое, что он сделал, послал Екимова, прозванного «туда-сюда», за простынями. С начала боя тот как челнок мотался от нижнего дота к землянкам: сначала вытаскивал раненых в паре с Новопашиным, а как Новопашина убило — с Миньковым. Потом, когда шальная пуля уложила и Минькова, работал с Добриком. Добрику миной перебило ноги, и Екимов его притащил на себе и опять нырнул под взрывы, выполняя приказания. В этой жаркой суматохе он потерял пилотку, снял ремень, выбросил флягу, пробитую пулей. Ему осколком срезало резиновый каблук сапога и попортило брезентовый подсумок. Забывая об осторожности, все делал быстро и четко, считая себя заговоренным.

— Он принесет! — сказал Петраков, как само собой разумеющееся.

И боец принес битком набитый вещмешок. Простыни уже были разорваны на ленты, конечно, далеко не стерильные. Но и за них спасибо Лукашевичу и тем раненым, которые трофейное немецкое тряпье превращали в очень нужный отряду материал для перевязки.

Командир взвода Петраков в душе оставался старшиной, ответственным за воинское имущество, он не сдержал себя, отчитал смельчака за упущение.

Екимов, красный и потный, с большими оттопыренными ушами, принял упрек как наказание. Пока перебегал дорогу, немцы успели дать по нему несколько очередей из автомата. Бойцу и на этот раз повезло, а вот вещмешок в трех местах оказался продырявленным.

Долго Екимову отдыхать не дали. Немцы еще раз накрыли нижний дот минометным залпом. И Екимов повел на медпункт раненного в голову пулеметчика Шабанова. Перед его уходом политрук слышал, как Петраков наказывал:

— Сдашь раненого, мотай на кухню, получи галеты. Они, правда, в керосине, но с голодухи есть можно.

— Так уж и можно, — вставил Метченко, глядя из амбразуры. Не отвлекаясь от главного, он, как любопытная женщина, все видел и все слышал, что делалось вокруг.

Петраков, отпустив Екимова, ответил:

— Мой дед, товарищ Метченко, к вашему сведению, астраханский рыбак. Не раз его Волга полоскала. Ладно, летом, а зимой, когда борода в сосульках, удовольствие то еще… Чтоб не простудиться, дед пропускал вовнутрь стаканчик керосина. Для профилактики.

Крупный и нескладный Метченко по-детски хихикал, обнажая передний со щербинкой зуб. И старшину это раздражало:

— Вы, товарищ Метченко, зубы не скальте. Керосин — лекарство, но не для интеллигентного организма.

Метченко басил:

— Так то ж, товарищ старшина, керосин советский. А фашисты у себя в Германии, я слыхал, керосин из угля выдавливают. Потому что у них нефти нет и никогда не будет.

Старшина Петраков, не привыкший выслушивать возражения, приказным тоном поставил пулеметчика на место:

— Завяжите в мозгу, товарищ Метченко, исполнять обязанности надо прилежно и молча. Будете рассуждать — взыщу.

Было слышно, пулеметчик тяжело, но притворно вздохнул: старшина — не лейтенант Лобода, новый командир подчеркнуто строго требовал к себе почтения.

«После боя потолкую с Петраковым. Перегибает», — решил политрук. Но очень скоро оказалось, что в назидании старшина не нуждался. К новому командиру взвода бойцы прониклись уважением удивительно быстро. Петраков, как и лейтенант Лобода, был смел до дерзости, прекрасно стрелял из всех видов оружия, но главное, чем подкупил бойцов, так это своей виртуозной распорядительностью. Бой боем, а бойцы оказались вовремя накормлены кашей и напоены горячим чаем, раненые вынесены из-под огня и перевязаны, в блиндаже, где у немцев размещались офицеры, Петраков организовал отдых личного состава.

По его приказанию неутомимый и ловкий Екимов, ползая, как уж, меж валунов, поснимал с убитых немцев ранцы и фляги. В ранцах были шикарные продукты: масло, сыр, сахар, во флягах попадался шнапс и даже ром. Все это добро Петраков делил поровну: одну часть оставлял по взводе, другую передавал сержанту Лукашевичу — для раненых.

Сержант, зная прижимистый характер старшины, прислал записку, в которой просил весь шнапс передать в медпункт, так как нечем промывать раны. Уравниловку пришлось прикрыть.

— И откуда он взял, что у нас это пойло? — возмущался Петраков, прочитав записку.

— Вы сколько оставили у себя? — спросил политрук, зная о запасах.

Старшина помялся, пошевелил тонкими губами, словно подсчитывая, ответил вопросом:

— А разве ромом рану промоешь?

— Так сколько же?

— С ромом — пять, со шнапсом — восемь.

Петраков, конечно, хитрил. Он дергал щекой, как будто силился подавить в себе обиду.

— Сержант Лукашевич просит, — мягко напомнил политрук, не намереваясь уличить старшину: он видел, как Екимов под мешки с цементом прятал эти самые фляги. Фляг было десятка два, а может, и больше. Радовало то, что по ним не составляло труда прикинуть, скольких фашистов отправили на тот свет бойцы управления и первого взвода.

Конечно, здесь старались прежде всего снайперы. Они работали, как промысловики-охотники: те считали зверя по шкурам, эти — по флягам.

Но горечь утрат давала о себе знать все острее. Комсорг Данилов, прижимая к бедру раненую руку, снова осторожно вынимал из кармана гимнастерки слипшиеся от крови трогательно-родные серенькие книжечки. При виде их ныло сердце.

— Примите, товарищ политрук… Десять… У бойца Усиссо я искал. Все тело иссечено… Но билет у него. Перед рейдом я собирал взносы… Он расписывался…

На изможденном лице комсорга мелко подрагивали мышцы. Это был нервный тик — после рукопашного боя. Данилов сдавал политруку комсомольские билеты бойцов, погибших, как и лейтенант Лобода, от ножевых ударов.

— Я видел, товарищ политрук, как наши ребята… — Комсорг говорил замедленно, чтобы не заикаться. — Фашисты, они, сволочи, в касках. Но как дошло до финок — тут уж мы показали. Я помогал Зудину. Видел циркачей, но такого…

— Он же у рации! — напомнил политрук, потрясенный жестокой правдой рассказа. — Дежурит!

— Был, — подтвердил комсорг. — Но немцы ворвались в блиндаж… какое там дежурство? Если бы Зудин не владел ножом, им бы каюк. Да и рации тоже. А Шумейко… На глазах — слезы, а в глазах — пламя. Мал-мал, а не хуже Зудина. — И, помолчав, выдохнул: — Жаль Зудина…

— Он погиб?

— Ранен. В шею… Это ему все. Баста.

Политрук поспешил в блиндаж. Шумейко с припухшими глазами встретил его уныло:

— Вот! — и острым подбородком показал в затемненный угол. На лапнике, накрытый до пояса плащ-палаткой, лежал, постанывая, Зудин. Его уже перевязали куском простыни. Сквозь белый материал проступала кровь. Тут же, в каком-то метре от раненого, горбился труп фашиста. В потемках его можно было принять за груду тряпья.