Голубые солдаты

Проводники сопровождали нас до глубокой канавы, пересекавшей перешеек полуострова, и, простившись там с нами, отправились в обратный путь.

Стрелки часов показывали половину первого ночи. Таким образом, с того берега сюда, до канавы, мы добирались полтора часа. Не так уж и много, но эти полтора часа всем нам показались почему-то очень и очень долгими. В те минуты никто из нас и не подозревал, что вскоре нам придется провести всего полчаса в такой обстановке, когда чуть ли не каждая секунда кажется вечностью…

Задерживаться в непосредственной близости от переднего края, под боком у противника, было крайне опасно. Выждав немного и осмотрев из канавы окружающую местность, мы решили уходить на запад, в леса, чтобы отдохнуть там и затем двинуться дальше, в район расположения «нашего» моста.

Метрах в двухстах от канавы, параллельно ей, пролегал большак, уходивший куда-то на север. Южнее перешейка лежало крупное село. Оттуда, несмотря на позднюю ночную пору, почти непрерывным потоком двигались по большаку колонны грузовиков с выключенными фарами. Было похоже на то, что перестрелка, все еще продолжавшаяся на болоте, вызвала в селе панику и заставила немцев произвести срочную эвакуацию каких-то тыловых частей в более безопасное место.

Нам предстояло перейти через большак: иного пути не было. Полуночная луна, как назло, ярко светила. Когда-то я любил подобные ночи, мог подолгу восторженно глядеть на сияющий лик луны, но сейчас я глубоко ненавидел ее. Видимо, то же самое чувство испытывали и мои друзья. Не зря у Бодюкова вырвалось в адрес луны:

— С немцами кокетничает, шельма. Чтоб она лопнула, окаянная.

Хорошо, что хоть пыли было на большаке изрядно. Она вырывалась из-под колес грузовиков, плыла за колоннами длинным шлейфом и медленно оседала на придорожных кустах и траве.

Мы решили воспользоваться этой естественной маскировочной завесой. До большака добирались по-пластунски, ползком, волоча мешки со взрывчаткой по земле. Залегли в придорожном кювете, среди бурьяна, и, выбрав момент, когда мимо прошла одна из колонн, нырнули в пыльный шлейф.

Невдалеке от большака начинался невысокий редкий кустарник. Мы пробрались через него все так же, по-пластунски, и тут нежданно-негаданно очутились перед линией свежевырытых окопов с разветвленной сетью ходов сообщений и углублениями для пулеметных гнезд. Очевидно, немцы подготовили этот оборонительный рубеж на случай, если наши войска потеснят их от болота.

Перестрелка у полуострова уже прекратилась. Все реже и реже там взвивались ракеты. Вокруг снова стояла тишина, нарушаемая лишь кваканьем лягушек да рокотом моторов грузовиков, все еще катившихся по большаку.

Я поручил Колесову и Рязанову проверить, есть ли охрана в окопах и куда можно выбраться по ним. В окопах не было ни души. Они тянулись почти параллельно большаку на север и на юг. Южный край их, видимо, подходил к самому селу, северный — упирался в продолговатый пригорок, где был устроен прочный капонир.

Спустившись в окопы, мы двинулись на север, обогнули по ходу сообщения капонир и вышли на кукурузное поле, примыкавшее к грунтовой дороге. Дальше минут сорок шли по полям, вначале между рядами рослой кукурузы, затем среди подсолнечников. Передний край и болота остались далеко позади, но мы все время держались настороженно.

Начались перелески, а когда забрезжил рассвет, впереди показался лес. Здесь можно было несколько расслабить нервы в обстановке хотя бы относительной безопасности. И мы шли широко, размашисто, предвкушая близость отдыха.

В полукилометре слева на пригорке замаячили избы какого-то хуторка. Пошел низкорослый, молодой, вперемежку с кустами ежевики березняк, под ногами зашуршала высокая сочная трава, покрытая росой. Из травянистого темно-зеленого ковра на нас приветливо поглядывали желтые лютики, голубые васильки, пестрые колокольчики. Где-то стучал дятел, и, словно ведя счет ударам его клюва, куковала кукушка. Среди березок звонко, заливисто запела иволга, вслед за ней заворковала горлица.

— До чего же хорошо, братцы! — тихо воскликнул Бодюков и дважды точь-в-точь повторил крик иволги.

— Благодать! — пробасил с улыбкой Колесов. — Вот так и у нас, на Смоленщине. Выйдешь к Березине на восходе солнца, и душа запоет..

— А ты, Коля, оказывается, тоже поэт! — заметил Рязанов.

— Эх, яблочко, куда мне до Борьки! — отмахнулся Колесов. — У него талант по этой части. А я что, так, только любитель изящной словесности.

Бодюков писал неплохие стихи, теплые, задушевные, до войны печатался в газетах. И теперь не расставался с маленькой тетрадкой, где хранил самое удачное из написанного им на фронте. Но каждый раз, когда мы рекомендовали ему направить что-нибудь в дивизионную или армейскую газету, он неизменно отвечал одно и то же:

— Не для печати это, ребята! Для души. Разведчик я, а не поэт сейчас!..

До леса оставалось шагов двести, не больше. Березняк вдруг оборвался, и мы увидели песчаную дорогу, пролегшую широкой серой лентой между опушкой леса и березняком. К ней под углом примыкала другая, выходившая из лесной просеки.

Невдалеке над лесом взметнулась стая галок и, оглашая воздух тревожными криками, закружилась низко над деревьями. Это насторожило меня. Я поднял руку, давая знак остановиться. Друзья вопросительно уставились на меня.

— Потише, товарищи! — прошептал я. — Галки не зря всполошились. На всякий случай надо разведать, нет ли кого в лесу. Хутор рядом. На дороге свежие следы машины. Как бы на немцев не нарваться…

Произвести разведку мы не успели. Совсем близко, на просеке, громко затарахтел мотор, послышались голоса.

— Ложись! — махнул я рукой.

Мы повалились в высокую траву, среди березок и кустов ежевики. В это время из просеки выехал грузовой «опель», подталкиваемый немецкими солдатами. Колеса машины буксовали на песке, а солдаты с покрасневшими от натуги лицами что-то орали, гикали. Я насчитал их свыше двадцати. Враг был рядом, на развилке дорог, в нескольких шагах от нас.

Мотор ревел все надсаднее, потом оглушающе захлопал и заглох. Из кабины вылез толстый ефрейтор-шофер с лоснящимся от пота лицом, поднял капот и начал рыться в моторе… Солдаты, галдя, окружили его. Шофер обозленно вскинул голову, набросился на них. Не знаю, что он кричал, но надо полагать, это была какая-то самая отборная брань. Солдата огрызались, и тогда шофер, чуть ли не срывая голос, завопил:

— Вэк! Вэк! Вэк! [6]

Гитлеровцы отошли от него. Одни начали оправляться, другие полезли в кузов за ранцами с продуктами, третьи задымили сигаретами и расселись на траве. Двое направились по дороге в ту сторону, где лежали мы. Их облик запомнился мне на всю жизнь. Оба в мундирах темно-зеленого цвета, в коричневых сапогах с короткими, расширяющимися кверху голенищами. Распахнутые на груди куртки, рукава, засученные до локтей. У того и у другого автоматы, подвешенные ремнями на шею.

Ближе к краю дороги шагал белобрысый рослый детина лет тридцати. На его взмокший лоб из-под пилотки падали светлые кудри. Сросшиеся на переносице широкие брови, тяжёлый отвисший подбородок и близко посаженные друг к другу глаза придавали его лицу какое-то хищное, выражение. Правая рука его лежала на автомате, левая упиралась в бок. Дымя сигаретой, он с ухмылкой слушал своего дружка, как-то сонно поглядывал по сторонам. Второй солдат — невысокий, тощий, вертлявый — тараторил без умолку, гримасничал и усиленно жестикулировал сухими жилистыми руками. Черноволосый, смуглолицый, с тонкими черными усиками под длинным носом и быстрыми глазами, он чем-то напоминал хорька, выскочившего из норы порезвиться.

Мы лежали, плотно прижавшись к земле, не шевелясь, затаив дыхание и не спуская с них глаз. Наши автоматы были на взводе, под рукой у каждого по паре гранат.

Искоса поглядывая на друзей, я видел, какое напряжение испытывали они. Побледневший Колесов нервно покусывал губы, и на его скулах медленно шевелились желваки. Бодюков, уткнувшись подбородком в землю, узко сощурил глаза, дышал тяжело, прерывисто. Его взгляд то переносился к развилке дорог, то возвращался к немцам, приближавшимся к нам. Рязанов жевал стебелек травы и судорожно, рывками стискивал гранату, лежавшую у щеки.