Вдалеке от дома родного

— Д-да, — промычал Миллер.

— Как–нибудь?.. — вздохнул Пим, — Если обманет, мы ей покажем, что такое тыква–брюква–коледа–аля-па. Она еще попомнит и огурчики, и Кабыздоха…

—: А что мы скажем Надежде Павловне?

— То и скажем, что было. Врать нам незачем, — вздохнул Пим. — Кроме того, не так уж мы и виноваты: если б там плетень был в порядке, Кабыздох никуда не заскочил бы…

Но как ни бодрились они, на душе у них было скверно: крути не крути, а оправдаться перед Надеждой Павловной вряд ли удастся. Еще бы. Вдвоем не смогли углядеть за одним хряком.

Понуро плелись они по тропинке, все дальше удаляясь от злополучного огорода, и вдруг замерли: сзади раздалось знакомое громкое похрюкивание с жалобным повизгиванием.

Валька и Гришка обернулись, как по команде, и ошалели: их нагонял Кабыздох! Рваноухий Кабыздох! Невероятно, но — факт.

Догнав ребят, он удовлетворенно хрюкнул, будто хмыкнул, и неторопливо пошел впереди и чуть сбоку.

— Кабыздошка ты мой дорогой! Удрал–таки? — кинулся к нему Пим, но Кабыздох не дался ему и отбежал в сторону.

— А может, она сама отпустила его, — сказал Гришка. — Сначала погорячилась, а потом отпустила? Она ведь сказала даже…

— Ха! Такая отпустит! — удивился Пим Тришкиной наивности. — Небось хотела поросенка себе оставить.

Но Валька Пим оказался не прав. К вечеру на интернатский двор заглянула та самая женщина и, увидев Кабыздоха, спокойно поедавшего свое пойло, облегченно вздохнула: «Слава те, господи!». И ушла.

Подножный корм

Второе военное лето шло к концу, а с едой в интернате по–прежнему было туго. Мальчишки и девчонки все время хотели есть, даже когда выходили из столовой.

Не хватало жиров. Масло доставалось только дошколятам, и то в мизерных долях и не каждый день.

Почти не было мяса. Хлеба давали по одному куcку толщиной в палец утром и вечером — к чаю; обедали, как правило, без хлеба. Немного гороха и картошки составляли, как и раньше, основной харч.

Но пришло время, когда и старая картошка кончилась, а новая еще не выросла.

Надежде Павловне ничего не оставалось делать, как разрешить подкапывать картофельные кусты. Вместе с воспитателями ребята выходили в поле и осторожно, чтобы не повредить всего куста, нащупывали и извлекали из земли маленькие, с воробьиное яичко, молодые картошинки.

Когда рядом не оказывалось воспитательницы, дети быстро обтирали картошинку о штанину или платьице и совали сырую: в рот. Молодая картошка была сочной и необыкновенно вкусной, даже сладкой.

Братья Шестакины продолжали ездить на ночь на рыбалку и снабжать интернатскую кухню гольяном. Правда, рыба не всегда шла в сети, но все же время от времени в интернате стали варить уху.

Иногда дядя Коля уходил с группой ребят в лес по грибы. Но грибов было мало, забираться в лес приходилось далеко, да к тому же ребята часто не могли отличить хороший гриб от поганки, и потому затею эту вскоре пришлось бросить.

Но все это касалось коллективной «добычи» пищи, для всех, а так — каждый добывал ее как мог.

Когда в интернате не было особо срочной работы, ребята отпрашивались у воспитательницы и небольшими группами, по два–три человека, разбредались кто куда — в лес, в поля, на озера. Им это разрешали, потому что знали: они плохого не сделают. И было голодно. Иногда ребята заглядывали на колхозную усадьбу, где им давали жмыхи.

В общем, мальчишки имели возможность чем–нибудь подкормиться на стороне.

А девчонки, этот робкий и боязливый народец, вынуждены были довольствоваться тем, что давала им тетя Ася в интернатской столовой. Когда, случалось, ребята угощали их вполне свежими воробьиными яйцами, девчонки брезгливо отворачивались. А когда им давали сладковатые корни диких растений — боялись отравиться.

Интернатский двор с двух сторон был отгорожен плетнем от огородов местных жителей. С третьей стороны огородов не было, но забор тоже был — не плетеный, а дощатый. Четвертая сторона, частично занятая домом, никаких заборов не имела — это был собственно вход в интернатский двор.

Однажды утром над дощатым забором появилась кудлатая голова темноволосого мальчишки. Лицо у него было будто закопченное. Он подмигнул ребятам, коловшим и складывавшим в поленницу дрова, и весело улыбнулся, сверкнув белыми, как молоко, зубами.

— Ты что? — спросил удивленный его появлением Петька Иванов.

— Ничего.

— Ты чокнутый?

— Гы!.. Это как?

— Не понимаешь?

Паренек отрицательно замотал кудлатой головой. Петьке стало интересно. Он перестал укладывать дрова и шагнул к забору.

— Не подходь! Утеку. — На лице чумазого мальчишки отразился испуг.

Все, кто был во дворе, уставились на незнакомца, как на чудо–юдо.

— Ты сумасшедший? — снова спросил Петька.

— Гы–гы–ы-ы! — развеселился уже по–настоящему парень.

— Чего ты там рыгочешь? — крикнул Юрка Шестак. — Иди сюда, познакомимся!

— Боюсь.

— Чего боишься–то?

— Побьёте.

Ребята рассмеялись. Парень казался им немного придурковатым, но излучал такое добродушие, что с ним действительно хотелось познакомиться.

— Ты кто?

— Цыган.

— Настоящий цыган? — удивился Петька.

— Не… Так меня дразнят. А зовут Матвей, Мотька.

— Откуда ж ты взялся, Матвей? — продолжал допытываться Петька. — Мы тебя раньше не видали.

— Гы! А я вас давно вижу. Наблюдаю.

Ребята переглянулись. Этот Мотька оказывался забавным пареньком и нравился им все больше и больше.

— Много вас, — сказал Мотька. — А раз много — значит, интересно.

— Тогда лезь к нам, не торчи за забором.

— А не побьёте?

Мотька пытливо оглядел всех, потом подтянулся на руках, перекинул босые грязные ноги через забор и спрыгнул к ребятам во двор. Одет Матвей был в сильно выгоревшую серую рубаху и латаные–перелатаные портки того же цвета.

— Так чего же ты от нас хочешь, Цыган? — спросил Шестак, когда все расселись на поленьях.

— От вас — ничего. Я вам собаку подарю.

— Со–о–ба–ку? — от такого признания все раскрыли рты.

— Ага. Хороший щенок. Я даром подарю, сейчас. А то без собаки неуютно у вас.

Матвей вскочил на поленницу, с нее — на забор и исчез. Было ясно, что чем–то ребята пареньку приглянулись, и он хочет завоевать их расположение. Только каков он, их новый знакомый? Не напакостит ли чем? Впрочем, нет. Похоже было, что он побаивается интернатских, хоть и симпатизирует им. Значит, плохого от него ждать не приходилось, по крайней мере в ближайшее время.

— Ну как, будем брать щенка? — спросил Шестак.

— Еще бы! — раздались дружные голоса.

— Собака — друг. Это не коршун, не улетит, — изрек Рудька.

Сначала посмотреть надо, что за собака, — прогнусавил одноногий Колька Тарасов. Он сидел в сторонке от всех на большом чурбаке

— Ты, Бульдог, помолчи. Теперь и без тебя будет кому лаять? — крикнул ему Рудька. Он боялся, что в последний момент ребята могут отказаться от столь неожиданного и щедрого подарка, и слова Тараса воспринял как подстрекательские. — Щенка надо брать, если даже он заморыш.

— Чего разоряешься. — Шестакин–старший дал брату лёгкого подзатыльника. — Разорался! Сказали возьмем — значит, возьмем. Только вот…

Он не договорил. Во дворе снова появился Мотька. На этот раз он не перелезал через забор, а шел с «главного входа», ведя на веревке шустрого и довольно большого щенка.

Издав радостный вопль, ребята вмиг окружили Мотьку и щенка плотным кольцом.

Щенок оказался черный, как сажа. Но грудь, кончик хвоста и лапы у самой земли были у него белоснежными. На умной, чуть вытянутой морде блестели настороженные желто–рыжие глаза; уши уже почти стояли.

— Ему полгода. Злой будет пес, — сказал Матвей. — Во, гляньте, — схватив щенка за морду, он раскрыл ему пасть: нёбо было черное — признак силы и злости собаки, особенно если она сибирская. Так считали мальчишки.