Вдалеке от дома родного

Дождь хлестанул в полную силу. Это был уже не дождь, а ливень. Ребята промокли вмиг. Может, и заныл бы кто–нибудь из малышей, но Петька, почти никогда не унывающий Петька Иванов не мог допустить, чтобы мальчишки распускали нюни:

напевал на бегу Петька свои импровизации, волоча две березовые жердины.

— Ты, сынок, не богохульствуй! Ишь как пшарют силы небесные! — тяжело, с одышкой, выкрикнул дядя Коля, трусцой вбегая в интернатский двор и прячась под навес.

Пацаны ринулись сушиться в комнаты, а Петька — ну, сумасшедший! — продолжал прыгать под дождем среди двора:

Из сеней выглянула Ольга Ермолаевна. Охнула, ахнула и, выбежав под дождь, ухватила самодеятельного певца и поэта за ухо.

А Петька словно взбесился:

— Ах ты, чертенок! — не то рассердилась, не то удивилась Ольга Ермолаевна. — Посмотрите на этого героя! На этого сочинителя! Он о фронте мечтает, а сам вести себя как следует не умеет!

— А как следует? — спросил Петька и, задумавшись, притих. Но ведь он был Иванов! И если уж дело начал, то идти на попятную ему никак было нельзя.

— Ну что мне с тобой делать?! — Ольга Ермолаевна на всплеснула руками.

Почувствовав доброту в ее голосе, Петька стрем глав сиганул через двор, вскочил на забор и оттуда — раз, два — в мгновение ока очутился на чердаке старого сарая. Ощутив себя в относительной безопасности, крикнул весело:

— Все равно убегу на войну!

Да, никто не ожидал от Петьки столь неожиданной выходки. Ласковый же мальчишка!

Дождь лил часа полтора, а потом снова засверкало солнце: над селом, над озерами и огородами перекинулась яркая радуга.

— Это к счастью, дети, — сказала тетя Капа. — Побьют наши ирода-Гитлера, не иначе. Разнесут изверга в клочья!

Ребята; и сами ничуточки не сомневались, что их отцы разобьют фашистов, другой мысли им и в голову не приходило. Они так мечтали о скорой победе! Правда, войну они представляли себе по кинокартинному и видели в ней только героическую сторону.

Но сегодня вечером заныли ребячьи сердца, когда в комнату вошла хмурая Ирина Александровна и спросила:

Кто сегодня дежурный у карты?

Я, — отозвался Николай Шестаков.

— Подойди и переставь один флажок, — голос у нее дрогнул. — Сегодня после двухсотпятидесятидневной героической обороны наши войска оставили Севастополь…

Это известие ошеломило ребят. И даже сообщение о том, что враг потерял под Севастополем около трехсот тысяч убитыми и ранеными, не могло успокоить их.

В наступившей тишине вдруг послышалось всхлипывание. Плакал Саша Цыбин.

— А у меня… отец там… воюет…

Однажды после ужина, пока не стемнело совсем, братья Шестакины и Колька Шестаков бросили клич:

— Айда лягушат ловить! Коршун с голодухи дохнет!

— А он их ест? — полюбопытствовал Валька Пим.

— Там увидим. Не твоими же пауками его кормить! — подковырнул Шила.

Получив у старшего воспитателя Ольги Ермолаевны Лимантовой разрешение, ребята отправились на Бут — так называли местные небольшой, с раскисшими берегами водоем, который одновременно был похож и на старый запущенный пруд и на громадную, вечно не просыхающую лужу метров пятнадцати в поперечнике и сорока — пятидесяти в длину.

— Слушай, Петька, а ты это всерьез? Ну, я о том чтобы на фронт? — спросил Костя Луковников.

— Не-е… — сделал глупое лицо Иванов. — Куда тут! Увезли за тысячи километров — разве убежишь!

— Ну, а все–таки?

— Подумать надо. Одежкой запастись, да и сухари…

— Хватит мочалу–то трепать! — вмешался Шестаков.

Ребята принялись ловить лягушек. Здесь, на Буте, этой квакающе–прыгающей живности обитало предостаточно. Но придутся ли они по вкусу коршуну Ваське? Он хоть и стервятник, но птица с достоинством!

Последние дни его кормили мало и редко — случайно пойманными мышами–полевками да мелкими сусликами, а теперь вот уже сутки в хищный Васькин клюв вообще ничего не попадало: ребятам было некогда ловить грызунов — дело это долгое. Отсюда и поход за лягушками. Их–то наловить можно много. Не оставлять же Ваську голодным!

По вечернему небу полыхнула зарница. Ребята, кто раздевшись до трусов, а кто только закатав штаны, бродили вдоль мелких берегов Бута, высматривая беспечных лягушат.

— К теплому дождю зарницы–то, — сказал Рудька, отправляя очередную брыкающуюся жертву за пазуху.

— Дожди, должно быть, прекратятся, стороной пройдут, — высказал свое мнение Мишка Бахвалов. — Такая тут примета есть. А теплые — так лето же!

— Пора возвращаться. Темнеет! — крикнул Петька. — Давай «головастиков» в кучу! Уже с полсотни, наверное, набрали! — Он снял с себя рубаху и приготовился считать пойманных лягушек.

Ночная мгла падала быстро, но ребятам идти было нетрудно, никто не оступался в канаву, не спотыкался о луговые бугорки — в небе одна за другой вспыхивали зарницы.

Горе–пастух

Лягушек коршун слопал за милую душу. Правда_; только маленьких. Больших он почему–то есть не стал. Вскоре ребята наловчились ловить полевых мышей — полевок, заливая их норки водой, и проблема Васькиного питания была решена окончательно.

Крыло у коршуна срослось быстро, но летать он еще, очевидно, не мог, иначе улетел бы.

В ясную погоду Васька долгими часами просиживал на крыше сарая, иногда расправлял крылья, будто пробовал их прочность, потом снова складывал и грустно поглядывал в небо.

Постепенно птица привыкла к ребятам, при их приближении не пряталась, а Рудьке — Лунатику даже позволяла прикасаться к себе, хотя и настораживалась при этом: смотри, мол, я начеку!

Раздражали коршуна слоняющиеся по двору поросята. Их было одиннадцать, и они все время хрюкали. А когда им вовремя не успевали приготовить пойло, хрюканье переходило в визг. В такие минуты чуть выпуклые глаза коршуна гневно сверкали, он резко подергивал полурасправленными крыльями и негодующе щелкал хищным клювом.

Но поросятам был абсолютно безразличен Васькин гнев до тех пор, пока однажды он не спланировал на них с сарая и не задал им хорошую трепку. С диким визгом бросились они врассыпную, но одному из них, самому тощему и болезненному, коршун успел разорвать клювом ухо и в кровь исполосовать когтями спину.

Так, впервые после того как разбился, коршун Васька опробовал свои упругие крылья.

— Теперь улетит! — сказал Пим, и всем стало грустно: никому не хотелось расставаться с красивой и сильной птицей.

Но Васька прожил у ребят еще несколько дней — могучее крыло хоть и срослось, но, очевидно, побаливало.

Потом он исчез. Когда — никто не видел. Просто не нашли его однажды ни на крыше, ни на чердаке.