Если мы живы

Узелок лежал между нами. Рядом с ним что-то блестело в траве.

Паренек был явно напуган. Он смотрел то на меня, то на узел и, видимо, ни на что не решался.

—

Так, друг, и убить можно, — примирительно сказал я,

—

А нэма чого шляться, — зарычал он вдруг, выставляя вперед перемазанный лоб и боком придвигаясь к узлу.

—

Ищь ты… Надо ж смотреть, куда бросаешь» А если на голову такую штуку?

Я тронул узел носком сапога, и он опять зазвенел слегка, будто был набит медяками.

—

А ты не цапай!

Паренек придвинулся к узлу еще ближе и закрыл ступней блестящий предмет в траве. В этот момент я понял, что тот случай, который я так долго искал, пришел наконец. Парень был у меня в руках-

—

Так как же тебя зовут?

—

Петькой…

—

Слушай-ка, Петро, — медленно продолжал я, глядя в его насупленное лицо. — Вот посмотри. Видишь, какие у меня руки? Меня сцапали в селе полицаи, но мне удалось бежать. Консервной банкой ремень разрезал. Видишь?

—

Ну, бачу, — озираясь, сказал мальчишка.

—

Ты же здесь всех знаешь…

—

Ну и зовсим невирно, — перебил он. — Колы я тутешный, так що з того? Скильки тут зараз прийшлых усяких… И приймаков и пленных… Самй чужие…

—

Ну, так Васильчука-то ты знаешь? Или друзей его, подпольщиков?

—

Никого я не знаю, — угрюмо сказал паренек, глядя в землю.

—

Так патроны автоматные ты что — для самих немцев воруешь? Или так — для удовольствия?

Затравленным зверем глянул он на меня снизу и промолчал.

—

Я ж тебя понимаю, — сказал я как можно мягче. — Я ж знаю, что ты думаешь. Вот же…

—

Ничого я не думаю. А патроны, звистно, для чого — шутихи з них робимо.

—

За такие шутихи немцы на виселицу вздергивают.

Он смотрел на меня враждебно, исподлобья и беспокойно оглядывался.

—

Видишь же, Петро: мне все ясно. Я еще в тот раз догадался, что ты кое-что знаешь. А сейчас… — Носком сапога я ткнул узелок, и патроны в нем опять звякнули. — Сейчас уж и говорить не о чем.

Он помолчал. Я решил пойти в открытую.

—

Махонина такого ты знаешь?

Парень поднял голову, будто прислушиваясь. Скуластое, настороженное лицо его выражало любопытство.

—

Мне очень нужен этот Махонин. Ему, понимаешь, надо передать важную вещь… От этого зависит жизнь многих людей.

В конце улицы, из-за разрушенного вокзала, показалась мужская фигура. Паренек бросил туда быстрый взгляд.

—

А вы хто такий будэтэ?

—

Я от партизан пришел. Может, слышал, отряд Глушко есть, под Соломиром… Ты понимаешь, мне хоть кого-нибудь из подпольщиков найти, из взрослых, а там…

Прищурив один глаз и по-птичьи посмотрев на меня снизу вверх, он неожиданно улыбнулся.

—

Добре… — И тут же, спохватившись, озабоченно добавил: — А вы не брешете?

—

Ну что ты, Петро! Разве такими вещами шутят?

Человек в замасленной железнодорожной фуражке был уже в нескольких шагах от нас.

—

Так вы не бойтесь, дядько, — сказал вдруг паренек громко. — Я вам зараз все покажу. И клуночок ваш донесу, колы хочете. Цэ тут, зовсим блызенько,

«Ох, и парень! — восхищенно подумал я. — Такого не обведешь вокруг пальца!»

Железнодорожник прошел мимо. Паренек посмотрел ему вслед, потом на меня, на свой узел, опять на меня, В глазах его сверкнула хитрая искорка.

— Так вы правду говорите?

—

Чего ж мне врать? Я уж, пожалуй, и лишнее тебе сказал.

Он, видимо, решился,

— Пидемо.

Нагнувшись, он легко вскинул свой «клуночек» на плечо и, опять по-птичьи взглянув на меня, вдруг с непостижимой быстротой пустился наутек. Я кинулся было за ним, но тут же понял, что с натертыми ногами мне не догнать его.

На углу паренек остановился и, сделав рукой не очень приличный жест, крикнул:

—

Що, выкусыв? Не на того наскочив!

Он скрылся…

Бесцельно, лишь в слепой надежде наткнуться на счастливую случайность, бродил я по городским окраинам. На скрещении двух улиц показался небольшой толчок, и я было двинулся к нему, почти сутки я ничего не ел. Но тут же я свернул в сторону: все мои деньги, до последнего гроша, остались в Зеленивке, и пойти на толчок значило лишь еще более раздразнить голод.

И тут я вспомнил про дом Терещенко. Стоял он закрытый, засады вчера в нем не было, маловероятно, чтобы ее устроили сегодня. Но там, вероятно, удастся найти еду, а может быть, и переночевать. Приближался комендантский час, и оставаться на улице было небезопасно. Только как туда добраться?

Ориентируясь скорее чутьем, чем точным представлением об этой части города, я стал пробираться в Забалку.

Было уже темно, когда я оказался на широкой, еще незнакомой мне площади. Огромная и пустая, освещенная равнодушной луной, она казалась центром мертвого города. Скелеты тополей тянулись куда-то ввысь. Ветер гнал опавшие листья, точно выметая из города последние остатки жизни. За двухэтажным зданием блеснула вода. Приглушенно плескались волны. Доносились издалека глухие звуки выстрелов.

Прямо передо мной шелестел обрывок объявления. Ветер с готовностью развернул его угол, и выделенное крупным шрифтом слово «расстрел» бросилось мне в глаза.

Днем я видел эти объявления в городе. Расклеенные на стенах домов, на афишных тумбах и заборах, они деловито и сухо перечисляли все, чего нельзя было делать. Каждый пункт заканчивался кратко и выразительно, как пистолетный выстрел: «За нарушение расстрел». В одном из пунктов запрещалось «появление на улицах города без соответствующего разрешения». Объявления были подписаны: «По поручению германского командования. Начальник германской полиции безопасности».

У меня не было «соответствующего разрешения». У меня не было даже несоответствующего разрешения. У меня не было ничего, кроме нагана с пятью патронами, чувства собственного бессилия и неограниченной злобы.

Обходя площадь, я услышал странный звук: будто парусник стоял на якоре, покачиваемый волной, и в тишине поскрипывали снасти.

Я поднял голову. Прямо надо мной с балкона свешивались четыре трупа. Ветер раскачивал их, тоскливо скрипели веревки; трупы сталкивались друг с другом, словно шептались о мести.

Прячась от луны в густую тень домов, я пошел дальше. Дойдя до перекрестка, я замедлил шаги, как вдруг из-за угла прямо на меня вышел патруль. Двое солдат в шлемах, один — с винтовкой, другой — с тупорылым «шмайсером» на груди, они остановились, широко расставив ноги и подозрительно разглядывая меня.

— Аусвайс, — произнес один. — С-собак…

Передо мною стояли немцы, а не румыны.

Чтобы выиграть время, я полез в один, потом в другой карман и нащупал рукоятку револьвера. Я вытягивал его спокойно и медленно, как вынимают бумажник, в котором лежит документ, подписанный, по крайней мере, Гиммлером.

Выжидая, немцы стояли неподвижно. Из-под глубоких шлемов поблескивали их глаза. Автоматчик был слева. Это удачно. Он всего опаснее для меня.

Я бежал легко, удивляясь этой легкости, не чувствуя под ногами земли. Где-то рядом со мной воздух рассекали пули, впереди дзенькнуло стекло, но выстрелов я почему-то не слышал.

Справа возник невысокий забор, я кинулся к нему и, не задерживаясь, перемахнул на ту сторону. Я перебирался еще через какие-то заборы и стены, натыкался на коряво растопыренные руки яблонь, пересек одну и другую улочку и оказался наконец возле небольшого, как домик с двускатной крышей, колодца.

Я все еще не мог отдышаться. Мелкая дрожь колотила меня, как в лихорадке. Едкий пот струился по лицу, заливая глаза. В руке что-то кололо и ныло. В отдалении слышались выстрелы, свистки. Совсем близко, за забором, кто-то пробежал, тяжело топая сапогами.