Если мы живы

Все это очень хорошо и очень здорово. Только

при чем здесь я? Я не офицер генерального

штаба, и здесь, в этой грязной комнате, — не его

фи

лиал.

—

Война,

видишь ли, вступает в новый

этап, — продолжал Синицын. — Вот и давай,

друже, потолкуем, что в связи с этим можем мы

сделать.

Было очень темно, когда мы вместе

с Синицыным вышли из маленького двухэтажного домика, что в улочке возле элеватора. Он

провел меня в квартиру, где мне предстояло

провести два или три дня. На пороге мы попро

щались, условившись встретиться на следующий

день.

Впервые за год я вымылся горячей водой, хозяева покормили меня и уложили спать на диванчике. Но я долго не мог заснуть и, закинув

руки за голову, лежал с открытыми глазами.

Я

думал

об обширных планах,

о

том широком и

умном

замысле целой цепи операций, ко

торые нам

предстояло провести, и

о

котором

я узнал в

долгом разговоре с Синицыным. В конце

концов, я

всегда знал,

я

чувствовал,

что

это будет,

что

оно должно, не может не прийти. И

оно

пришло.

Я думал о

Глушко, хмуром, неразговорчивом Глушко. Пожалуй, и он в чем-то был прав.

— И

ем

у, и Балицкому, и Сердюку, — сказал мне

Синицын,

— всем партизанским отрядам обкомом и центральным партизанским штабом была поставлена задача: собрать, подготовить, сохранить людей для широких, активных действий, понимаешь? У нас был приказ: не обнаруживать преждевременно отряды! До особого распоряжения, кроме диверсионных и разведывательных операций, ничего не предпринимать.

«Вже другий рик отходымо та выход

ым

о. Колы ж воюваты будемо?..» — часто говаривал Глушко.

Я понял вдруг, что угрюмое, как бы вечно недовольное чем-то лицо Глушко, даже мрачная его улыбка — это лицо человека, на плечах которого лежат судьбы многих людей, это лицо человека, которому приходится много думать и мало спать, человека, который без чьей-либо помощи должен нести ответственность за жизни многих и многих людей.

Конечно, он не любил меня, так же, впрочем, как и я его. И, конечно, он был рад сбыть меня с рук, когда из обкома пришло распоряжение прислать меня к ним в качестве связника.

Немецкие эшелоны шли на восток. Наш отряд, объединившись с отрядами Балицкого и Сердюка, должен был внести в это движение свои поправки. Все огромное значение этой операции я понял лишь два месяца спустя, когда радио донесло весть о победе под Сталинградом.

Я должен был передать Махонину дату

и

пункт встречи отрядов. Но Глушко, отправив меня связником, не избавлялся от меня. Скорее наоборот: он сажал меня на свою шею, так как объединенным отрядом должен был командовать Балицкий, и я, назначенный обкомом на должность начальника штаба, в какой-то мере становился начальником Глушко…

Еще два дня провел я в городе. Вместе с

Си

ницыным мы разрабатывали ориентировочный маршрут и основные объекты действий, договаривались о связи, выясняли, в каких городах

и

пунктах может нам понадобиться помощь местных подпольных организаций.

На третий день, отдохнув и окрепнув, подлечив руку, я отправился догонять отряд.

На рассвете мы попрощались с Синицыным все в той же неуютной комнате. Я спустился вниз. В воротах темнел силуэт человека в пальто с поднятым воротником. Он попросил у меня прикурить, и при свете спички я увидел поношенный макинтош, старческое лицо и детскую колясочку с какими-то узлами в ней.

—

Погодка-то, а? Хороша! — сказал старик, затянувшись.

—

Да, — отозвался я. — Ветрено только.

—

Ветрено. Ишь, тучи какие гонит. Солнечный будет денек.

Красный папиросный глазок раскрылся широко и посмотрел на меня из темноты.

—

Низом идите, — сказал старик. — Низом до сада. А там можете и подняться. Счастливый путь…

В предрассветных сумерках я быстро шагал по улицам города. Недавно прошел дождь, в лужах отражалось ясное светлеющее небо, и в глубине его стремительно неслись прозрачные, розовеющие по краям облака.

Я миновал памятник в саду — бронзовый человек высоко поднимал обломок шпаги, и на лице его лежал отпечаток достоинства и твердости.

Нет, не в восемнадцатом — в самой гуще двадцатого века стоял этот памятник. Обезоруженный, он не сдался, не смирился, и даже обломок шпаги был грозен в его руках.

Я

прошел мимо, унося в памяти его чеканное лицо.