Правая рука

Журба смутно понимал, что все это как-то касается и его, но мертвенная слабость сковала тело. На глазах, казалось, лежали медяки, как у покойников, — так тяжелы были веки. А голоса разговаривающих доносились издалека, точно с другого берега.

Монотонно дребезжала стеклянная банка...

Из забытья его вызвал слабый укол в вену.

Жизнь вливалась в него теплой струей. Маятник, чуть слышно тикавший в груди, задвигался быстрее. Голоса зазвучали явственнее, приближаясь с каждой минутой. Наконец, он смог открыть глаза.

Над его головой тонкие женские руки держали навесу банку с кровью. Уровень медленно падал.

— Чья кровь? — шопотом спросил Журба стоявшую в головах.

— Моя. Молчите.

— Молчу... Спасибо.

В прорези палатки он видел черное небо и нежное мерцание звезд. Значит наступила ночь? Вдали продолжали ухать орудия. Бой еще шел? Сопка не была еще взята?

Он заволновался и вдруг сказал умоляюще:

— А как же я без руки? Как же я драться буду, сестричка?

— Разговорчики! — сказал хирург. — Не вижу дисциплины у бойца. — Потом через минуту — кому-то в сторону: — Приятно, знаете, что у него артерия цела. Начнем? Хлорэтил, пожалуйста.

И Журба вдохнул дурманящие пары хлорэтила.

Очнулся он уже на носилках. Мимо пробежал санитар, неся таз с кровавыми лохмотьями марли.

— Погоди, — сказал Журба раздельно. — Дай... на руку... мою... взглянуть.

Он уставился на таз. Санитар, поняв его, засмеялся:

— Не туда смотришь. Рука при тебе.

Подле Журбы присел на корточки хирург, держа перед собой вытянутые руки в перчатках.

— Ну-ну, без паники! — сказал он бодро. — Рану обработал, мышцы сшил. В госпиталь пишу, чтобы лечили открытым способом. Будет рука!

Журба хотел спросить, сможет ли он работать на пулемете, сказать, что с японцами не миновать еще драки, но побежали санитары и понесли его в машину.

Там, среди раненых, он вспомнил вдруг, что не знает фамилий сестры и доктора. Он беспокойно заметался, отыскивая их взглядом.

— Зовут как?

Прохладная мягкая ладонь коснулась его лба.

— Врача зовут Чижов, меня — Кулькова.

— Кульков у нас лейтенант, — сказал Журба, бережно укладывая раненую руку. — Тоже боевой. Как вы.

Шофер дал газ, автомобиль тронулся, а сестра бежала рядом, придерживая косынку.

— Знаете Кулькова? — спрашивала она, стараясь не отстать от машины. — Это муж! Как он? Жив? Жив он?

Журба улыбнулся от удовольствия.

— Впереди всех идет! — закричал он слабым голосом и сделал безуспешную попытку привстать. — Герой наш... то есть ваш Кульков!

И последнее, что увидел он перед поворотом, были сияющие, счастливые глаза медицинской сестры.

4

В госпитале Журба лежал на койке молчаливый, скучный, без всякой симпатии поглядывая на правую руку. Она висела рядом с койкой, в особом каркасе, под стерильной простыней, в маленьком шатре, где день и ночь горела электрическая лампа.

— В отдельную квартиру жить ушла, — говорил, стараясь развеселить Журбу, его сосед по палате, танкист Бечвая.

Журба молчал. Он вдруг разуверился в том, что рука срастется. Его одолевала апатия.

— Ну, раскапризничался Петюша наш, — с огорчением говорила няня Антоновна, хлопотливо раскладывая на тумбочке подле койки яблоки, кисеты, папиросные коробки. — И на подарки уж не глядит. Мы их Бечвае тогда отдадим, а, Петюша?..

Журба бледно улыбался.

Чудесная старушка была эта Антоновна. Чистенькая, белая, как мышка, ласковая. Она явилась в госпиталь сразу, как только начались бои на озере, и предложила делать любую работу бесплатно.

— Стирать могу, шить, сготовить, — перечисляла она, сидя перед начальником госпиталя. — Лекарство подать, присмотреть за хворым... Многое могу. Ведь я, чай, мать! Пятерых сыновей и дочь выходила.

Дежурила она по вечерам и часть ночи, так как днем продолжала работать на фабрике. Так, впрочем, делали и многие другие женщины, вызвавшиеся ухаживать за ранеными бойцами.

А от подарков просто тесно было в палате. Они не умещались на тумбочках. Подле Бечвая, например, стояли на полу в кадках два роскошных фикуса, которые притащили пионеры из своего форпоста.

Впрочем, больше всего радовали раненых подарки с фронта, от товарищей по Особой армии. Следом за сопкой Заозерной пала Безымянная. Японцев кольнули штыком на их собственной территории, и они запросили пардону.

После каждого такого известия в палатах становилось шумно и весело, а наутро, при обходе, врачи глубокомысленно глядели на кривую температуры, спрашивали о сне, аппетите и удовлетворенно кивали головами. Прекрасно идет заживление ран. Вот вам — тонизирующее действие душевного подъема, психический фактор!

Спустя неделю с фронта в госпиталь прислали Чижова. На границе стало теперь тихо, а в госпиталях была еще уйма работы. Мало ведь оказать первую помощь, надо вылечить, поставить на ноги!

Осмотром Журбы Чижов остался недоволен.

— Надо бы лучше, — сказал он придирчиво, хотя другим врачам рана нравилась. — Кукситесь, говорят, — продолжал он. — А мне требуется, чтобы вы были веселый. Ну, в чем горе, выкладывайте?

Выслушав Журбу, он подумал, усмехнулся.

— Придется, видно, лекцию прочесть, — сказал он, присаживаясь на койку. — Ну, народ! Никому на слово не верит. Все объясняй да объясняй... — Он сказал, что у Журбы были сильно разбиты мышцы, он долго волочил руки в пыли, возникла опасность инфекции. Поэтому он, Чижов, и оставил рану открытой. Затем, увлекшись, он описал все выгоды открытого способа лечения.

— Смотрите: во-первых, ваши руки все время под наблюдением, во-вторых, есть свободный отток гноя, в-третьих, под лампой в тепле высыхает поверхность, в-четвертых, — и это главное, — микробы газовой гангрены не развиваются в кислороде, то есть в воздухе...

Журба согласно кивал головой. Затем он открыл рот, но доктор сердито перебил его:

— Знаю, знаю! Все вы только об этом и спрашиваете. Не о том — будете ли жить, а о том — сможете ли сражаться. Сможете! А теперь спать! Мертвый час. Дисциплины не вижу, боец!

Он ушел.

— Хороший человек, — заметил Бечвая шопотом из-под одеяла. Потом сказал сердито: — А ты, если и теперь больной будешь, ты просто, кацо, свинья будешь, и я с тобой незнаком!

Но до этого не дошло. Журба стал поправляться.

5

Он лежал, удобно вытянув ноги, и слушал радиопередачу из Москвы.

Диктор сказал внятно:

— А теперь по заказу бойца-дальневосточника Петра Журбы, находящегося на излечении в Энском госпитале, передаем его любимые песни: «Песнь о Сталине» и «Если завтра война...»

Сознание, что он не останется инвалидом, что он сможет вернуться в часть, к товарищам, к своему пулемету, бодрило. Он по-иному глядел теперь на мир: «Повоюешь еще, Журба, покажешь гадам силу своей руки!»

Мышцы и кости прекрасно срастались. Журба пробовал двигать рукой. Пока что это удавалось неважно. Как только пытался он отвести ее в сторону, пронизывала боль.

— А вы смелей, смелей двигайте, — подбадривал Чижов.

От Бечвая он узнал, что в своем батальоне Журба считался первым гармонистом, и придумал в связи с этим необычную лечебную гимнастику.

Однажды он явился в палату с разукрашенной лентами гармоникой.

— Ну-ка, — пригласил он Журбу.

Соседи по палате заинтересованно вытянули шеи.

Конфузливо улыбаясь, Журба перекинул ремень через плечо, взял аккорд и охнул. Все засмеялись. Рассмеялся и Журба.

— А вы что-нибудь повеселее, — заметил Чижов. — Это пройдет. Играйте чаще.

Густые вздохи баяна стали часто доноситься теперь из палаты Журбы.

Вначале, точно пробуя ходить, он неуверенно и слабо перебирал лады. Потом музыка захватывала его, опьяняла, он забывал о ране, о боли, играл все смелее, все громче...

Через несколько дней, проходя по коридору, Чижов услышал из палаты дробный стук каблуков, хлопанье в ладоши и частую скороговорку плясовой.