Незабываемые дни

Полковник вздохнул, процедил сквозь зубы:

— Как видите, господин гаулейтер. Я очень рад, очень рад встретиться с вами.

— Я тоже рад, господин полковник! Я счастлив, что мне выпала честь поздравить вас с вступлением в нашу священную войну!

— О-о… я уже вступил! — грустно покачал головой полковник — и, высвободив руку из-под одеяла, показал на свою ногу, высоко подвешенную вверх. — Я уже вступил… Не скажу, чтобы удачно!

— Я не об этом, господин полковник. Я говорю о вашей благословенной богом стране, счастливо переступившей сегодня порог войны… Выражаю вам нашу глубокую благодарность и нашу великую радость иметь такого мужественного союзника в священной борьбе за наши общие интересы, за новый порядок в Европе и в Азии.

Превозмогая боль, полковник с трудом выдавил из себя несколько слов:

— Сердечно благодарен за ваши чувства, господин гаулейтер. Ваша радость — наша радость!

Помолчав с минуту и показав глазами на врачей, в почтительных позах стоявших позади, он тихо спросил:

— Скажите пожалуйста, господин гаулейтер, кто подбил наш самолет?

Догадливые эскулапы вышли, чтобы не мешать беседе высокого начальника с не менее высоким пациентом.

Генерал-лейтенант повернулся на постели, чтобы лучше видеть господина гаулейтера. Пошевелился и застонал, затронув забинтованную руку.

— Мы с вами тут свои люди, нам нечего таиться друг перед другом. Самолет подбили партизаны.

— Я догадывался об этом, господин гаулейтер. И самолеты на аэродроме они разбомбили?

— Сожгли, господин полковник…

Полковник умолк. Потом повернулся к своему соседу по койке и тихо спросил его:

— Анахронизм, господин генерал? Архаический пережиток?

Генерал ничего не ответил. Он счел за лучшее вздохнуть, и что-то похожее на тихий стон вырвалось из забинтованной генеральской груди. Уважаемый господин гаулейтер не понимает, конечно, смысла этих слов, пронизанных изрядной дозой иронии и даже явного пренебрежения. Чтобы, однако, отбить охоту у высокопоставленного японца так пренебрежительно относиться к немецкому генералу и вместе с тем несколько возвысить себя в глазах уважаемого господина гаулейтера, генерал заговорил взволнованно, с пафосом:

— Мы клянемся вам, господин гаулейтер, что мы расплатимся как следует с фанатиками! Мы каленым железом выжжем все очаги этой опасной заразы! Мы, эсэсовцы…

— Не волнуйтесь, господин генерал! Я верю вам, вам верит фюрер!

— Хайль! — с немного деланным пафосом воскликнул генерал. Он хотел было отсалютовать, но только застонал от жгучей боли в перебитых руках.

Японец прятал в прищуренных глазах хитроватую улыбку. Господин гаулейтер позвал врачей и, дав им надлежащие указания, распрощался с почтенными гостями.

23

Пущенный с горы снежный ком катится все с большей стремительностью и, обрастая снегом, превращается в грозную лавину, которая сметает все на своем пути, пробуждая громовыми раскатами долины и взгорья.

Так вырастал в грозную силу начатый Василием Ивановичем зимний рейд его отрядов. Вылазку на аэродром под Минском он назвал репетицией. Она прошла удачно. Обгоняя отряды, носились по районам слухи, самые необыкновенные, сказочные. В деревнях говорили, что под Минском высадился авиадесант Красной Армии и теперь бьет, крушит фашистов в близлежащих районах. Были и другие слухи: будто бы несколько тысяч красноармейцев прорвали вражеский фронт, проникли в Белоруссию и наводят панику на немецкие тылы. Эти несколько тысяч перерастали в десятки и сотни тысяч.

Отряды Василия Ивановича ехали днем по проторенным дорогам, не очень таясь от гитлеровцев. Несколько полицейских гарнизонов разбежались от страха кто куда. Немецкие гарнизоны снимались с насиженных мест и стремглав пускались наутек. Но не всегда могли они верно рассчитать направление рейда. И на полях, на глухих лесных дорогах все чаще и чаще слышались отчаянные и безнадежные крики:

— Гитлер капут! Гитлер капут!

Страх перед партизанами подогревали и неутешительные вести с фронта. Пирл Харбор сначала вскружил некоторые горячие головы. Москва их остудила.

Кубе умолял по телефону фюрера о присылке срочной помощи.

В ответ из Берлина неслись истерические выкрики:

— Вы спятили там! Судьба Германии решается под Москвой, а вы кричите о каких-то партизанах! Не дам! Не позволю! Остановить их, расстрелять, обезвредить, уничтожить!

— О, мой фюрер, их голыми руками не возьмешь.

— У вас эсэсовцы! У вас гестапо! У вас СД! Наконец, у вас зондеркоманды!

— Не справляются, мой фюрер.

— Я пошлю к вам Гиммлера, он наведет порядок. Он поможет вам!

— Я рад увидеть господина рейхсминистра, мой фюрер, но я прошу, я умоляю вас послать несколько кадровых дивизий, иначе… иначе я снимаю с себя ответственность за коммуникации.

— Вы все там сходите с ума от страха!

Телефонная трубка с минуту молчала, потом хрипела, пыхтела, словно кто-то откашливался там, в Берлине.

— Ладно… я пошлю вам несколько эсэсовских дивизий из Франции, из Бельгии… О боевых частях приказываю даже не думать. Не думать!

— Слушаю, мой фюрер! — И Кубе шел распекать начальников полиции, жандармерии, бригаденфюреров эсэсовских войск. Однако ни распекания, ни нагоняи делу особенно не помогали, и Кубе ежедневно со страхом подходил к огромной карте Белоруссии в его кабинете.

Он приказывал отдернуть штору, которая закрывала карту, и, заметив в руке адъютанта подготовленные разноцветные флажки, обычно набрасывался на него:

— Ты что, негодяй, держишь в руке?

Адъютант не терялся и так же привычно отвечал:

— Флажки, господин, гаулейтер, чтобы вам не терять слишком много времени. Я же знаю сводки…

— Приказываю молчать! — И уже более спокойно, уравновешенно: — Ну, что там у тебя? Читай донесения…

Флажок за флажком накалывался на карту. От них даже рябило в глазах, от этих условных значков, говоривших о партизанских отрядах, базах, группах, о диверсиях, спущенных под откос эшелонах, взорванных мостах, разогнанных гарнизонах, сожженных складах, уничтоженных линиях связи. Словно горели красные флажки, покрывшие густой сетью почти всю область. Что ни флажок — отряд, что ни кучка флажков, то целое партизанское соединение. А через всю Минскую область, через Полесье, через Пинщину и дальше на Барановичи потянулась по карте целая полоса красных флажков — путь партизанского рейда, за которым день ото дня тревожно следил Кубе.

— Они как будто поворачивают обратно?

— Да, господин гаулейтер, поворачивают… — почтительно отвечал адъютант.

— Есть какие-нибудь слухи про седьмую дивизию?

— Вы спрашиваете об остатках дивизии?

— Я спрашиваю про седьмую дивизию! И вообще руководствуйтесь всегда правилом: не переспрашивать начальника и сразу давать ответ на его вопрос.

— Кроме принятых вчера донесений, ничего больше не поступило. Гроб с телом командира дивизии направлен в Минск…

— Болван! Закройте карту и можете итти.

За последние недели господин гаулейтер начал утрачивать покой, люто набрасывался на работников комиссариата, в припадках гнева выгонял адъютанта, даже своему ближайшему приятелю, начальнику охранной полиции генералу Герфу, угрожал такими суровыми наказаниями, что за него заступалась Анита, жена. Кубе:

— Вильгельм, ты становишься совершенно невозможным, ты скоро разгонишь всех наших лучших знакомых и приятелей. Что может сделать наш уважаемый генерал с этими дикарями, которые не ценят своей собственной жизни? Наконец, Герф уж не молодой человек, чтобы обращаться с ним, как с мальчиком на побегушках.

— Мальчиком, мальчиком… — передразнил Кубе жену. — Тут государственные дела, тут угроза империи, а этот твой мальчик где-то растерял последние остатки рассудка и не может навести порядка в полиции.

— Что значит навести порядок? Полиция есть полиция. Пусть побольше расстреливает, вешает, тогда и нам будет лучше, и ему лучше. Какой там нужен еще особенный порядок?