Незабываемые дни

«Видно, загорелся какой-то склад, — что же тут удивительного, на то и война», — подумал генерал и крепко схватился руками за поручни кресла, так как самолет пошел на снижение. Но через несколько секунд моторы заревели во всю мощь и самолет резко взвился ввысь. О чем-то переговаривались пилот и штурман. Стрелки-пулеметчики, которые до сих пор мирно дремали за своими турелями, вдруг оживились и начали проявлять необычайную подвижность, пристально следя за небом сквозь свои стеклянные колпаки. Генерал посмотрел вниз. Весь аэродром дымился: горели десятки самолетов, некоторые уже догорали. В двух местах поднимались столбы густого черного дыма. И ни людей, ни посадочных знаков, ничего… «Бомбежка! — вспыхнула тревожная мысль. — Но фронт далеко, какая тут бомбежка?»

А самолет, сделав крутой разворот, сворачивал куда-то вправо, пошел на круг. Хватаясь за спинки кресел, за дверцы кабинки, генерал кое-как добрался к летчику:

— Что тут происходит?

— На аэродроме какая-то катастрофа, господин генерал. Ищем место для посадки в поле, — кончается горючее. Привязывайтесь, господин генерал, к креслу.

Самолет с ревом пронесся под какими-то придорожными древесными насаждениями. Потом стал набирать высоту и неожиданно пошел в такой крутой вираж, что у генерала загудело в ушах и сердце гулко заколотилось, словно собираясь выскочить из груди, где ему вдруг стало очень тесно. Напротив сидел полковник. Он старался сохранить спокойный, даже равнодушный вид, но по тому, как вцепились его пальцы в кожаную обивку кресла, можно было догадаться, что на душе уважаемого самурая не так уж спокойно и тихо. Земля встала стеной с правой стороны кабины, видны были даже верхушки отдельных деревьев, с неимоверной быстротой проносившихся мимо. Генерал заметил кучки людей среди деревьев. И еще он заметил, как в целлулоидном оконце вдруг образовалось небольшое отверстие, а до слуха донесся сухой цокающий звук: сверху посыпались стеклянные осколки разбитого плафона.

С недоумением и ужасом смотрел на него полковник.

Сердце генерал-лейтенанта так похолодело, что он, зажмурив глаза, уже больше ничего не замечал. Если бы у него сохранилась способность наблюдать, он увидел бы, как правый мессершмитт вдруг начал превращаться в какое-то подобие кометы. Густой кудрявый хвост дыма потянулся за ним. Мессершмитт метнулся в одну сторону, в другую и, наконец, кувырком пошел вниз, срезав на лету несколько молоденьких сосен и, вспыхнув огненным облаком, уже недвижимый дымился на заснеженной земле. Этого не видел и не слышал эсэсовский генерал, не видел этого и полковник Хирошито. Оба они потеряли сознание.

20

Последняя группа бойцов Василия Ивановича, замыкавшая отход всей колонны, была километров за пять от аэродрома, когда услышала гул моторов. Со стороны аэродрома двигалось по небу три черных точки. Они росли, приближались. Самолеты шли прямо на дорогу, по которой отходили бойцы.

— Воздух! — скомандовал Василий Иванович.

Люди, сани укрылись под березовыми посадками. Самолеты с гулом пронеслись над верхушками деревьев. Но не такая уж надежная маскировка — оголенные зимние березы. Не прошло и минуты, как раздался чей-то тревожный крик:

— Разворачиваются холеры!

Василий Иванович приказал быстро рассредоточиться и взять ружья на изготовку.

Прямо над дорогой летел мессершмитт. Немного правее, над полем, тяжело гудел большой транспортный самолет.

— Огонь! — скомандовал Василий Иванович и первый вскинул карабин к плечу. Дружный залп на миг заглушил грозный рев самолетов. Люди вышли на дорогу, следя за воздухом.

— Не собираться группами! — предупреждал Василий Иванович. Он не спускал глаз с самолетов.

— Есть один! — хором крикнули все, заметив черный шлейф, который распустил один из мессершмиттов.

Кто-то поспешно карабкался на обледенелую березу, чтобы удобнее было следить за самолетами.

— Готов! — крикнул он так громко и с таким волнением, что чуть не сорвался с дерева.

Но и без этого все уже видели, что одному мессершмитту больше не подняться в небо: высокий столб дыма клубился в тихом морозном воздухе.

— По коням! — скомандовал Василий Иванович.

— А может, не мешало бы посмотреть, что там сталось с ним?

— Что смотреть? Там теперь куча паленого железа. И в плен некого брать, — на такой вышине парашют бесполезен.

Чтобы избежать возможных налетов авиации, Василий Иванович приказал всем отрядам свернуть с березового тракта и податься ближе к лесу, который тянулся слева километров за пять. Там на условленном месте он встретился с Лявоном Марковичем, который вел специальный обоз из города. На санях были нагружены валенки, сапоги, телогрейки и ящики с медикаментами.

— Даже тол есть… — рапортовал Светлик. — Постарались люди, кто чем богат. От каждого завода понемножку.

— А вывезли как?

— Было бы что, всегда вывезем!

И, смеясь, Светлик рассказал, как достал даже специальные пропуска на выезд, как завязал знакомство с гражданскими городскими властями, которые обещали ему всяческую поддержку.

— Значит, удостоверение наше помогло?

— Не только помогло, больше! Власти встречали меня с распростертыми объятиями, они боятся и нос показать в наши районы и готовы целовать куда угодно каждого, кто, значит… гм… против большевиков. Это я, выходит, против! Видал ты такое дело? Я там даже с одним плюгавеньким фюрером говорил, отменной берлинской выучки. Есть там Акинчиц такой.

— А-а, о нем я еще раньше слышал, давно слышал. Он еще при Пилсудском в гитлеровских подголосках ходил. Теперь не диво будет, если в фюреры подастся.

— Я ему столько наговорил, что он от фанаберии чуть не лопнул. Прямо, говорю, ждем не дождемся, чтобы он приехал оформить нашу молодую организацию.

— Не хватил ли ты через край, Лявон? Не стоит с такими гадинами связываться. Можно попасть в западню.

— Да что там западня? Это сапог, понимаешь, обыкновенный сапог. Слепая ненависть лишила этого идиота рассудка. Да что я говорю про ненависть! Это просто бандит, аморальный тип, у которого за душой ничего нет, кроме непомерной жажды славы. Как же — вождь белорусских национал-социалистов! Фюрер! Гросс-шишка! Фюрер есть, а об армии и не слыхать! И в конце концов не что иное, как смердящий гнойник, опухоль, выросшая на дрожжах дефензивы и гестапо. Опухоль вредная, злокачественная, ибо она смердит, отравляет воздух.

— Ты правду говоришь, Лявон, такой гнойник нельзя оставить. Займемся им при случае, когда выпадет свободный час.

— Да я уже раздумывал, как произвести определенную операцию…

— Ладно. Не оставим и его без внимания. А как там наши люди поживают?

Лявон Маркович рассказал о жизни города и настроениях, о ежедневных диверсиях, о немеркнущих надеждах людей на лучшие времена, о неутихающей упорной борьбе против фашистских захватчиков.

21

Этот день принес Кубе много хлопот и тяжких испытаний. Спокойный и сравнительно уравновешенный человек, он уже с самого утра начал проявлять явные признаки столь сильного волнения, что все подчиненные не могли не догадаться: готовится что-то любопытное, возможно даже — необычайное.

Еще накануне Кубе предупредил коменданта и начальника гарнизона, чтобы все наличные воинские части были подготовлены к параду, который, возможно, состоится завтра. В полученной Кубе телеграмме из ставки Гитлера явно намекалось на события, долженствующие оказать решающее влияние на ход сражения под Москвой. Положение дел под Москвой вызывало у гитлеровского командования большую тревогу. Несколько категорических приказов по сути дела пустым звуком. И хотя газеты, радио и официальные ораторы в Берлине с барабанным боем извещали о близкой победе, но ее все не было. Зато бесконечной цепью тянулись эшелоны раненых. Их не успевали пропускать на запад. Эшелоны закупоривали станции. Ранеными были заполнены все госпитали, клиники, казармы. Под новые госпитали отвели даже заразные бараки и дома колонии душевнобольных. Этих больных поспешно вывозили за город, расстреливали или попросту забрасывали гранатами в противотанковом рве.