Атакую ведущего

– Ну, родился я у тысяча девятьсот первому роци, верней году, в Винницкой области, в крестьянской семье. В первую мировую добровольцем ушел в Червону Армию. Дрался на Украине с бандами Петлюры, Махно. В двадцать третьем в Харькове состоялся военный парад, я участвовал в нем. Шли мы тогда по площади в лаптях – может, кто видел такой снимок? Потом служил в одной из авиационных частей, механиком хотел стать, або летчиком, но врачи по зрению не допустили. Мы обслуживали тогда огромный, вроде этажерки, четырехмоторный самолет «Илья Муромец»… – тут сержант сделал паузу. – Началась Отечественная война, и я ушел в партизанский отряд. Под Знаменкой был ранен. Когда наша армия освободила Винницу, вернулся домой. Узнал, что за связь с нашим партизанским отрядом фашисты повесили моего отца, спалили хату. К счастью, уцелела моя семья: мать, жена, двое детей. Добрые люди на соседнем хуторе вовремя спрятали. Посмотрел на все это – и пошел в военкомат.

Все слушали рассказ Ковальчука, затаив дыхание. После собрания, когда выходили из помещения, многие задержались у двери, уступая дорогу Ковальчуку.

Майские дни в ту пору стояли по-летнему теплые, и мы после ужина всегда собирались недалеко от столовой. Рябов, сидя на пустом ящике, пилил на стареньком баяне, подбирая какую-нибудь несложную мелодию. Летчики вполголоса перебрасывались шутками, в которых довольно едко высмеивались музыкальные способности замкомэска. Однажды, привлеченный музыкой, к нам незаметно подошел Ковальчук. Он был в тот день в наряде на кухне. Стоит в стороне, слушает и таким нежным взглядом на баяниста поглядывает, что я не выдержал, спросил:

– Ковальчук, музыку любите?

Он смущенно улыбнулся:

– Да! Люблю… Сам когда-то играл, товарищ капитан.

– На баяне?

– И на рояле тоже…

– Так попробуйте! Не стесняйтесь. Рябов, а ну одолжи сержанту инструмент.

Ковальчук, нетерпеливо потирая руки, подошел к Рябову:

– Уж разрешите, товарищ старший лейтенант?

Рябов вскинул на Ковальчука удивленные глаза и молча снял ремни. Ковальчук взял баян в руки, осмотрел его внимательно, словно бесценную вещь. Надев ремни на плечи, он уверенно пробежал по клавишам своими тонкими, длинными пальцами. Летчики сразу притихли и придвинулись ближе. Ковальчук огляделся, ища место, где бы сесть. Рябов так же молча встал и пододвинул ему фанерный ящик из-под макарон, на котором сидел сам. Ковальчук сел, окинул всех веселым, даже озорным взглядом и спросил:

– Ну, что сыграть прикажете?

Командир первой эскадрильи, стоявший рядом, сказал:

– Да нам все равно, Ковальчук, что вы сыграете. Но конечно, лучше повеселее что-нибудь, из нашего фронтового репертуара. Ну хотя бы «Синенький скромный платочек…».

– Хорошо. Сделаю, – с уверенностью сказал Ковальчук.

Он сжал губы, серьезное, даже торжественное лицо, склонил голову влево, к баяну, и заиграл «Рассвет на Москва-реке» – вступление к опере Мусоргского «Хованщина».

Чарующие звуки баяна полились в вечерней тишине. И что за чудесная мелодия! Так и виделось, как, озаряя восток, в предутренней дымке выплывало солнце, похожее на расплавленный металл. Вдруг ясно слышался рожок пастуха, мычание коров… Мне почему-то вспомнились село и дом бабушки и как она чуть свет выгоняла корову Пеструшку в стадо. И до того на душе стало и светло и тревожно, что даже в горле защипало.

Когда сержант кончил, я, не сразу очнувшись, взглянул на летчиков. Они стояли не дыша. Не заметил, откуда и когда собрался народ. У старых раскидистых ив, за спиной баяниста, стояли летчики соседнего штурмового полка, девчата с метеостанции, располагавшейся рядом, наши оружейницы… И мне подумалось: «Как же чутка душа русского человека к прекрасному!»

Совладав со своим волнением, я спросил Ковальчука:

– Яков Иванович, где же вы так научились играть?

– Я, товарищ капитан, консерваторию окончил, – просто, без рисовки сказал сержант, – работал солистом в областной филармонии.

– Вот оно что – консерваторию!

Начались танцы, и Ковальчук играл вальсы, фокстроты, танго, а когда заиграл «Синенький скромный платочек…», неожиданно для всех к сержанту подошла Полина Зубкова, секретарь комсомольской организации первой эскадрильи, и сильным приятным голосом запела. Песню подхватили все. Потом пели русские, украинские песни. И вдруг кто-то громко крикнул:

– Баянист! А ну, давай цыганочку!

Все расступились в сторону, освобождая место. И тут снова голос:

– Белаша, цыгана сюда!

На середину круга выбежал небольшого росточка черноглазый летчик. Красив и строен он был в новой шерстяной гимнастерке, темно-синих брюках, хромовых сапогах. Два боевых ордена поблескивали на груди. Еще без музыки, словно для разминки, Белаш отбил чечетку, раскинул руки в стороны и замер в ожидании.

Ковальчук начал медленно, с выходом. Белаш молодецки встряхнул кудрявыми волосами и легко пошел по кругу, прихлопывая руками по голенищам сапог. А когда на середину вышла Полина Зубкова, Белаш будто расцвел весь. Блеснул белозубой улыбкой и, кажется, уже не плясал, а, чуть касаясь земли, летал в воздухе!

К образовавшемуся кругу подошли командир полка Дерябин и комиссар Хрусталев.

– Комиссар! – сказал Дерябин. – Смотри, какие у нас таланты. Удивила меня Зубкова.

– А что ж удивительного! – улыбнулся Хрусталев. – Поля перед войной культпросветучилище окончила.

Дерябин взглянул на часы раз, другой и незаметно, кивком головы, подозвал меня. Вместе со мной к нему подошли командиры первой и второй эскадрилий Чернобаев и Харламов.

– Не пора ли, друзья, на отдых? – строго сказал Дерябин. – А то завтра чуть свет в бой.

На этом первый концерт Ковальчука окончился, но с того дня сержант стал душой полка. Летчики и техники повеселели, не говоря уж о наших девчатах. Какими бы напряженными ни были воздушные бои (нам приходилось делать по четыре-пять вылетов в день), вечером, начищенные и принаряженные, мы спешили к столовой. Тут уже играл Ковальчук.

Однажды к нам в полк прибыл по делам службы офицер из вышестоящего штаба. Днем он сидел в канцелярии, работал с документами, а по вечерам вместе с нами слушал музыку, так же восторгаясь искусной игрой баяниста. Закончив работу, штабист уехал. На следующий день в полк пришла телеграмма: «Сержанта Ковальчука для прохождения дальнейшей службы срочно откомандировать в штаб воинской части…» Узнав о телеграмме, мы сразу поняли, чьих рук это дело.

Вечером, после полетов, летчики окружили замполита Хрусталева:

– Товарищ майор! Как же это получается? Почему это мы должны отдавать им Ковальчука? Может, им еще и баян в придачу подарить!

Особенно горячился Рябов, который брал у сержанта уроки музыки.

– Спокойно, товарищи! Приказы старших не обсуждают, а выполняют, ясно? Идите ужинайте, я вас понял.

Хрусталев, конечно, понимал, какое благотворное влияние оказывают концерты Ковальчука на летчиков, поднимая им настроение, помогая легче переносить тяготы боевой работы. Он и рад был бы не отдавать баяниста, да как нарушить приказ?

Вывел комиссара из затруднительного положения стоявший рядом с ним врач полка Смирнов. Он выждал, пока летчики не ушли, и сказал замполиту:

– Дмитрий Васильевич, у меня есть один вариант. Ковальчук на днях обращался в лазарет по поводу болезни желудка. Пока будут разгораться страсти, положу-ка я его в госпиталь на обследование. И человека подлечат, и время пройдет, возможно, все само собой утрясется. – Смирнов хитро усмехнулся. – Потом заберем его обратно к себе. А сейчас отправим телеграмму: «Сержант Ковальчук подозрением на язву желудка лежит в госпитале»…

Когда в полк прилетел главный врач авиакорпуса, мы поняли: этого опытного, видавшего виды полковника на мякине не проведешь. В полку его встретили ласково. Довольствовали по летной норме. Как-то во время ужина мы со Смирновым подсели к нему за стол.

– Товарищ полковник, – осторожно начал я, – у вас, безусловно, хорошо. Люди там уважаемые, но в годах. Понимаете? А у нас здесь сразу два полка: штурмовой и истребительный – сотни молодых ребят! И девчата есть. Работа у нас, вы знаете, какая. Вечером после боев отдохнуть хочется, и песню спеть и потанцевать. Как нам без баяниста?