«Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»(Роман в документах)

Мы на глазах теряли лучшего друга, но ничего поделать не могли.

И вот, спустя три недели после незабываемого для меня дня рождения Аделины, вечером забежал Володька. Он был как невменяемый, возбужденно и сбивчиво рассказал: приехав к Аделине без предупреждения, чтобы с радостью ей сообщить, что наконец-то получил справку со всеми штампами, печатями и подписями о том, что «…старший лейтенант Новиков Владимир Алексеевич действительно по семейному положению является холостым и командование дивизии разрешает ему вступить в брак с военнослужащей армейского госпиталя сержантом медицинской службы Алексеевой Аделиной Сергеевной» — такую справку выдавали для последующего представления в соответствующие органы при регистрации брака, — он неожиданно застал у нее какого-то подполковника, летчика, которого Аделина, ничуть не смутившись, представила ему как своего двоюродного брата. Ни о каком двоюродном брате Володька до того не слыхал и потому был растерян и не знал, что предпринять.

Обида за Володьку захлестнула нас. Мысль, что Аделина могла изменить нашему лучшему другу, веселому, обаятельному, честному и храброму гусару Новикову, представлялась чем-то чудовищным и невозможным. Обсудив ситуацию, посчитали, что подозрительность у Володьки — не что иное, как проявление необузданной ревности. Мудрый Арнаутов философски заметил:

— Юноши, запомните прописные истины, любовь — страшная и ослепляющая разум сила! Где любовь — там напасть, а полюбив, нагорюешься. И вас это ждет! Как говорят французы, нет ничего более трудного, как распознать хороший арбуз и порядочную женщину!

Вот уж хороший арбуз я распознать мог! Еще перед войной в свои неполные четырнадцать лет я нанялся в артель разгружать арбузы на Волге. Артель была пятнадцать человек, люди бывалые, разные и в большинстве своем далекие от совершенства.

Старшой — пожилой, молчаливый, мрачного вида ростовчанин, с бычьей шеей и крутыми, здоровенными плечами, критически оглядев мою худощавую фигуру, сказал:

— Если выдюжишь — становись!

И вот маленький юркий буксир подтягивает баржу к причалу. В каждый трюм спускаются двое, они выкидывают арбузы, третий, стоя на борту, только успевает поворачиваться, с непостижимой ловкостью и быстротой ловит их, проворно пускает на лоток — желоб из длинных досок. Арбузы гладкие, блестящие, упругие, еще полные прохлады трюма, катятся вниз; на берегу их подхватывают, перекидывают дальше соседям, а уж те укладывают их в штабеля — битые и с трещинкой отдельно.

Делается все это размеренными и, как кажется со стороны, неторопливыми движениями, играючи, но редкий новичок выдерживает в таком темпе несколько часов работы. Арбузы разные: темно-зеленые, белые, полосатые, рябые, от небольших, довольно легких, до огромных, весом в десять килограммов и более, и к каждому надо приложить ровно такое усилие, какое ему положено, и ни граммом больше.

Первые дни, пока это не усвоил, не втянулся, было трудно: тяжелая, утомительная работа, но дружная.

Изредка — короткий перекур, затем меняются местами, и снова из рук в руки летят арбузы, свежие, только с бахчи, спелые, звонкие, тугие; ловятся со звучным шлепом и перебрасываются дальше. А старшой все покрикивает:

— Наддай!.. Еще!.. Не зевай!

Думать о чем-либо некогда. Успевай поворачиваться! А как радостно, когда на берегу растут горы арбузов и среди них тысячи твоими руками переброшенных. Утоляли жажду арбузами, я тогда их наелся на всю жизнь вперед и сразу мог определить, какой из них самый спелый, сочный, с сахарной мякотью.

Но Аделина — не арбуз. Как видно, не зря после злополучного вечера, где я впервые увидел самовлюбленную и знающую себе цену Аделину, у меня под ложечкой свернулся и лежал клубок недоверия и неосознанной неприязни к ней.

И вот… какой-то сомнительный двоюродный брат, молодой и красивый… и я убедился, что женская душа непредсказуема, необъяснима, коварна, загадочна и темна. Какого рожна ей надо? Королевская женщина! Такая же сучка и многостаночница, как и все, но высказать это тогда я Володьке не смог, полагая, что все образуется и они помирятся.

Меня не откомандировали, я сам напросился, подав рапорт. Несомненно, меня побудил к этому разрыв с Елагиным и тот разговор с Лисенковым — я и спустя месяц после его гибели не мог преодолеть возникшего в душе неудобства, стесненности и неосознанной вины перед ним, — откомандирование из дивизии в офицерский резерв корпуса и служба в лагере репатриантов.

Мишута же подал рапорт вслед за нами, полагаю, главным образом из чувства товарищества — за компанию.

Нас везли на войну с Японией, но мы об этом поначалу не знали и не догадывались, хотя режим повышенной секретности и необычайные предосторожности в эшелоне, особенно в первые несколько дней при движении по европейской части России, должны были нас надоумить.

Через все большие и узловые станции нас провозили, не останавливаясь, напроход. Как правило, на ближайшем разъезде нас ожидал под парами в полной готовности сменный локомотив, и, после нескольких минут лязга буферов при маневрах отцепки и нового сцепления, он мчал нас дальше.

По тем же соображениям строжайшей секретности категорически запрещалось открывать двери теплушек, громко разговаривать или петь и в течение всего светлого времени не только выглядывать, но даже находиться у окон, чтобы не было видно, что везут военнослужащих. Как предупредил перед посадкой щеголеватый подполковник-танкист, начальник эшелона: «Если кто вздумает демаскировать и высунется, буду стрелять без предупреждения!»

С наступлением темноты состав останавливался где-нибудь на разъезде или глухом полустанке, по команде со скрипом откатывались по железным желобам двери, мы стремглав выпрыгивали по обе стороны теплушек, в тесном единстве, буквально в метре друг от друга, справляли свои естественные нужды, умывались как придется — у колонки, у ручья или даже в болотце, запивали тепловатым безвкусным чаем выданный на десять суток вперед сухой паек, правда, многие добавляли трофейную жратву, и снова лезли на нары. Часов через пять, перед рассветом, нас второй раз в сутки останавливали где-нибудь в глухом, безлюдном месте, и следовала передаваемая от вагона к вагону одна и та же команда: «Позавтракать, оправиться и завязать узлом!» Последняя часть приказания, естественно, не выполнялась, и на ходу дверь теплушки по необходимости то и дело нешироко, примерно на полметра, откатывали, и брызги летели по ветру, впрочем, некоторые умудрялись таким образом справлять на ходу и большую нужду…

Гнали нас по тому времени с курьерской скоростью, старая двухосная теплушка от колес и до крыши непрестанно скрипела, ее трясло и мотало из стороны в сторону. Я помещался на верхних нарах с самого края, отчего волею судеб оказался в преимущественном, привилегированном положении: в вагонной доске у моего лица вывалился или был кем-то выдавлен кругляш сучка, и в отверстие размером с маленькую сливу я, в отличие от других, пусть в условиях весьма ограниченной видимости, как в замочную скважину мог видеть и часами пытался разглядывать Россию с левой стороны движения эшелона. Время от времени я пускал на свое место Володьку или Мишуту.

В те жаркие июльские дни воздух после полудня на верхних нарах под крышей теплушки нагревался до тридцати или даже более градусов, и от высокой температуры, от невозможной духоты при наглухо закрытых дверях (первые несколько суток это соблюдалось строжайшим образом) мы изнемогали, хотя лежали на шинелях в одних кальсонах или нетабельных трофейных трусах и плавках, которыми многие офицеры обзавелись в Германии.

От непрерывной нещадной тряски на тонкой и потому жесткой сенной подстилке — а на ней приходилось лежать практически круглые сутки — болели бока, ребра и плечи, многодневная изоляция в замкнутом, ограниченном, тесном и душном помещении вагончика угнетала, и было во всем режиме эшелона и в этой езде что-то не только монотонно-изнурительное, но и совершенно одуряющее, унизительное, лишающее высокого офицерского достоинства и свободы.