Бородинское поле

подошел Леонид Викторович. Голос его был бойкий и строгий,

и Николай положил трубку: он как-то не предусмотрел, что к

телефону может подойти не Ариадна, а ее муж. В раздумье и

растерянности побрел по улице до следующего телефона-

автомата. На этот раз трубку взяла Ариадна.

- Нам нужно с тобой встретиться, - без всяких

предисловий сказал Николай. Голос его дрожал, во рту

пересохло.

- Зачем? - сухо и холодно ответила Ариадна. - Ты уже все

сказал. Что от тебя еще ждать?

- Нам нужно поговорить, - настаивал Николай. - Надо

выяснить. Я хочу от тебя услышать.

- Я не желаю с тобой разговаривать и видеть тебя не

хочу, - со злобой и ненавистью прозвучали в ответ грубые

слова, и, как многоточие, за ними послышались в трубке

короткие гудки.

"Все ясно... - мысленно произнес Николай. - Так мне,

дураку, надо. Прекрасно, отличненько. Так нас, вислоухих

лопухов, учат культурненькие пройдохи. Рыцарь, ветеран,

фронтовик - размазня".

Обругав себя всякими оскорбительными словами, он

поехал домой.

На другой день Николая Фролова пригласили в Комитет

народного контроля. Да, это был тот самый комбат Сухов -

Николай сразу узнал его по большим круглым глазам на

круглом, до кофейного смуглом лице, по темно-каштановым

вьющимся волосам. В светло-сером костюме, плечистый и

высокий, он поднялся из-за стола и молча протянул руку.

Ладонь у Сухова широкая, крепкая, а лицо усталое, и в карих

глазах какая-то досада и сожаление. Предложил Николаю

сесть за маленький столик, приставленный к письменному

столу, на котором, кроме нескольких страничек машинописной

рукописи, ничего не было, и это удивило Николая. Сухов сел за

письменный стол и, сокрушенно вздохнув, негромко произнес,

глядя в бумаги:

- Не думал я, Коля Николаевич, встретиться с тобой вот

так. Не думал и не хотел. - Он поднял на Николая взгляд, в

котором было больше искреннего сочувствия, чем строгого

осуждения. И, уже перейдя на официальный тон, предложил: -

Расскажите, как это у вас все произошло с дирижером

Матвеевым?

Иной на месте Фролова обрадовался бы такому случаю,

что делом его занимается знакомый, симпатизирующий ему

человек, фронтовик-однополчанин. А для Николая же это

случайное обстоятельство создавало лишние огорчения и

неприятности. Он сгорал от стыда перед Суховым, а мысль,

что Сухов может быть необъективным в разборе дела и

проявить снисхождение, оскорбляла. Может, другому,

незнакомому человеку он и рассказал бы все по-другому и, уж

наверно, исполнил бы просьбу Ариадны: сказал бы, что она

ничего не знала о его сговоре с Матвеевым, а высоту потолков

в квартирах дирижера и художника просмотрела - за всем не

уследишь. Сухову же он так сказать не мог, потому что это

была ложь "во спасение", не святая, а вполне грешная. Сухову

надо было говорить правду, и он рассказал все начистоту, не

снимая, однако, с себя вины и даже не пытаясь нисколько

оправдать себя. А когда Сухов спросил:

- Так, значит, инициатива нарушить стандартную высоту в

двух квартирах исходила от архитектора Брусничкиной?

Фролов ответил:

- Какое имеет значение, Петр Степанович, чья это

инициатива? Мало ли что и кто мне мог предложить? Я делал,

по моему указанию был нарушен проект. Я и ответ держать

должен.

- Важна истина, Николай Николаевич. Мне нужно знать,

во имя чего, ради каких корыстных целей совершается то или

иное злоупотребление, противозаконие, преступление.

Например, какие корыстные цели преследовал ты в данном

конкретном случае?

Вполне закономерный, естественный вопрос для

Николая прозвучал жестоко и ошеломляюще, как гром среди

ясного неба. Он показался ему несправедливым,

оскорбительным, потому что никаких корыстных целей Фролов

не преследовал и теперь, глядя на Сухова растерянно и

удивленно, молчал.

- Может, Матвеев обещал тебе... услуга за услугу,

отблагодарить каким-то образом? - подсказал Сухов.

"Ах вон оно что - взятка! Значит, с Матвеевым уже

говорили, и он дал ложные показания, оклеветал меня по

просьбе Брусничкиных", - подумал Николай, и горькая, какая-то

жалкая улыбка скривила его влажные губы.

- Петр Степанович, я же говорил вам: с Матвеевым я

виделся всего один раз, в ресторане. Но ни о каких потолках,

как и вообще о строительстве, дома, и в частности о его

квартире, мы не говорили. Вы мне не верите? - Он смотрел на

Сухова широко раскрытыми глазами, в которых светилась не

просто просьба, а мольба, призыв к доверию.

- Почему же? Я верю тебе. Выходит, ты выполнял

просьбу архитектора Брусничкиной безвозмездно, вернее,

бескорыстно? Она твой друг, надо думать, близкий тебе

человек?

Николай сокрушенно кивнул и тихо прибавил:

- Была.

- До последних дней?

- Да, - ответил Николай, не глядя на Сухова. Потом,

после паузы, неожиданно сказал: - И все-таки я хотел бы за

все отвечать сам. То есть я не хотел бы, чтоб архитектора

обвиняли в нарушении проекта. Брусничкина просто

недосмотрела. Это ее оплошность, халатность. Я прошу вас,

Петр Степанович.

Сухов горько усмехнулся, не поднимая глаз от лежащих

перед ним бумаг, потом устало посмотрел на Фролова, сказал

не то с укором, не то с сожалением:

- Нелогично и противоречит истине. - Он помолчал, глядя

через окно на красную стену соседнего здания, произнес

задумчиво: - А говоришь: "Была". А на самом деле была и есть

близкий тебе человек. Я имею в виду Брусничкину. Так ведь?

- Не знаю. Все как-то двоится. Это чертовски неприятно,

когда человек двоится. Тогда теряешь веру в человека. Не

только в того, который двоится, а в человека вообще. А без

веры в человека как жить? Трудно.

- Просто невозможно, - согласился Сухов. - Поэтому, чтоб

люди не теряли веры в человека, надо вовремя срывать маски

с тех, которые с двойным дном. Без колебаний. Рыцарство по

отношению к ним неуместно. Каждый должен получить то, что

заслужил. В том числе и архитектор Брусничкина. Ее муж,

известный тебе Леонид Викторович, был у меня. Поговорили...

- Он хотел еще что-то сказать о Брусничкине, но воздержался.

После паузы спросил: - Как Александра Васильевна, Глеб

Трофимович? Я не видел их с тех далеких военных лет.

Николай очень кратко и сдержанно отвечал на вопросы

Сухова: его огорчили слова, что архитектор Брусничкина

получит то, что заслужила. Ведь он просил за нее, а Сухов

отнесся к его просьбе без понимания. Николаю не терпелось

поскорее уйти. Сухов это видел и не стал больше его

задерживать и донимать расспросами.

От Сухова Николай пошел прямо на строительную

площадку в подавленном состоянии. Меньше всего он хотел

сейчас встретиться с Ариадной. Он боялся, что может

нагрубить ей, жестоко оскорбить, хотя разумом и понимал, что

она вполне того заслужила. А сердце возмущалось,

протестовало против любого оскорбления, потому что память

совсем некстати воскрешала картины и эпизоды их с Ариадной

встреч, картины эти казались трогательными и нежными, и их

нельзя было сгоряча замарать, их хотелось сохранить как

память о чем-то дорогом, безвозвратно потерянном. А то, что

безвозвратно, Николай твердо знал - возврата к прошлому

быть не может, даже если б они оба того пожелали. Все, что

случилось, вся эта грязная история с десятью сантиметрами

перечеркнула прошлое.

Он шел как пьяный, глядя на встречных прохожих

подозрительно-недоверчиво, а в разгоряченной голове его