Испытание. По зову сердца

— А, товарищ Валентинова? Зайдемте ко мне. — И он пропустил Валентинову вперед. — Могу вас, мамаша, обрадовать. Вчера был у нас Михаил Захарович Попов. Большая величина по возвращению людям зрения. И вот и он, и я, и мои коллеги пришли к единому выводу, что следует бороться за зрение вашего сына.

— Доктор, милый товарищ Никольский, как вы меня обрадовали. Эта надежда во сто крат прибавила мне силы. Я не знаю, как вас благодарить. А как все это будет долго? — пересилив волнение, спросила Ирина Сергеевна. — Только не подумай, что я любопытствую от нетерпения. У меня там, в дивизии, дочь-малышка. Вы сами знаете — фронт, и держать ее при себе не могу, хочу отправить. И если с Ваней все решится скоро, то я подожду и тогда отвезу их обоих.

— Нет, дорогая товарищ Валентинова, этот процесс продлится долго — месяца два-три, а может быть, и больше. Так что вы не ожидайте и свою малышку отправляйте. А теперь вот вам сестра, и она вас проводит.

Подойдя к палате, сестра не отважилась войти: из-за двери слышался детский голосок, читавший, видимо, газету про партизан, как те напали на вражеский гарнизон и как другая группа в ту же ночь ворвалась на станцию, перебила охрану и разрушила станционные пути.

— Подождем, — сказала сестра, — пусть дочитают до точки. Ведь у слепых одна радость — это слушать других.

— Вот это здорово! — послышался из-за двери общий вздох.

Когда девочка замолчала, сестра открыла дверь, тихо подошла к Ване и, взяв его за руку, шепнула:

— Мама приехала!

Ирина Сергеевна, помня указания майора Никольского, старалась не волноваться. Положив Ване в руки пакетик с карамелью, спросила:

— Ну как, сынок, больно?

— Что ты, мама, нисколечко. — И Ваня снял ее руку с повязки. — Не надо, мама, сдвинешь. Доктор сказал, — радостно продолжал он, — что я буду видеть. Мама, расскажи, как там Дуся, как Юра. Как они живут и что они делают. Только не торопись.

— Ты знаешь, — неторопливо начала Ирина Сергеевна, — приехала Нина Николаевна. Вот это она послала тебе конфеты...

За разговорами они на заметили, как подошел обед. Кормя сына, Ирина Сергеевна испытала большое материнское удовлетворение. Она пробыла до тихого часа. И извинившись перед такими же слепыми, уложила Ваню в кровать, укутала его одеялом и, поцеловав, со спокойной душой уехала.

Своей радостью ей захотелось поделиться с Карповым, полагая, что он будет не меньше рад, чем она. Не долго думая, она погнала «газик» к землянке Карпова и, будучи в радушном настроении, готовая еще с порога крикнуть: «Петя, дорогой, Ваня будет видеть!» — рванула дверь и опешила: на постели по-домашнему в халате вольготно лежала красивая женщина и читала книжку.

— А где подполковник Карпов?

Женщина села и, закрывая ноги халатом, ответила:

— Он в штабе.

— А вы кто ему будете?

— Я? — скривила рот женщина и с чувством своего превосходства сказала: — Я его жена. Что ему передать?

— Передайте ему, что снарядов не будет, — бросила Ирина Сергеевна и хлопнула дверью, да так, что даже зазвенел рукомойник, села на свой «газик» и помчалась, не видя ни дороги, ни людей.

Теперь вся красота вечера исчезла, и ей все казалось серым и мрачным, а люди — нелюдимыми и злыми. В таком состоянии она подъехала к дому стариков.

Дуся, игравшая на завалинке, увидев мать, бросилась к ней навстречу.

— Мама, чего ты такая нехорошая?

— Нехорошая? — Мать хотела улыбнуться, но улыбки не получилось.

— Ну, ты чего, мама? — тормошила ее гимнастерку Дуся.

Тут Ирина Сергеевна подхватила дочку на руки и щекой прижалась к ее разрумянившемуся личику.

— И снова мы, доченька, одни-одинешеньки.

— Как? — Дуся смотрела на мать большими глазами. — А Ваня? Что с Ваней?

— Ваня? С Ваней, дорогуша, все хорошо, — наконец по-настоящему улыбнулась Ирина Сергеевна. — Наш Ваня будет видеть.

Дуся обхватила мать руками:

— Мамочка, милая мама. Какая ты хорошая.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Не желая волновать жену и рассуждая, что лучше добрая ложь, чем горькая правда, Яков Иванович решил скрыть правду о Вере.

Будучи в армии, он объяснил начальнику узла связи суть своей просьбы, и по распоряжению того, радистка печатными буквами отбила телеграмму.

— Дорогая мамочка здравствуй вскл, — читала Нина Николаевна. — Очень хочу тебя видеть но у нас жаркая пора много работы точка.

— Это значит, там, видимо, идет сражение и у нее много полетов, — пояснил Яков Иванович.

— Не волнуйся, — продолжала читать Нина Николаевна, — я невредима и здорова точка Крепко обнимаю целую Вера. Как же не волноваться? — она с укором смотрела на мужа. — Там такое сражение, что даже родную дочь отпустить не могут.

— На войне, Нинушка, всякое бывает. Помнишь свой приезд? Я ведь был почти рядом и, кажется, должен был к тебе сюда на крыльях прилететь. Но не прилетел. Война! Война жестокая и беспощадная! И она не хочет знать ни любви, ни родства, ни личных чувств. Вот так и у Веры.

Это в какой-то мере убедило Нину Николаевну.

* * *

В один из дней недели капитан Сергиевский и Юра на машине Польщикова слетали в дивизию, в которой числился Юра.

Там Юре вручили медаль «За отвагу».

Теперь, возвратясь с наградой, Юра никак не хотел расставаться с армией, с фронтом. Лишь обещание отца устроить его в суворовское училище, об открытии которых по фронту ходили слухи, Юра согласился поехать на лето в Княжино.

В последнее воскресенье Нина Николаевна, Юра и Дуся в сопровождении Ирины Сергеевны тронулись на машине в путь.

Яков Иванович провожал их до автострады. Там Нина Николаевна, прощаясь, попросила:

— Яша, береги себя и для детей и для меня. Верушку обними и поцелуй... Жаль, очень жаль, что я ее не увидела. Чувствует мое сердце, что с ней что-то неладное...

Яков Иванович стоял до тех пор, пока машина не скрылась за рекой Вопец.

Валентинова ехала с ними до Москвы. На вокзале она взяла все заботы о билетах на себя. Посадила их в поезд, а когда он тронулся, шла, помахивая платочком, рядом с окном вагона, в которое смотрели ребята, и, ускоряя шаг, в конце концов побежала. И если бы не кончилась платформа, она бежала бы и дальше.

Двумя неделями позже с этого же вокзала Карпов провожал Галину Степановну в Княжино и еще раз клялся ей в любви и верности.

Отправив Дусю, Ирина Сергеевна загрустила. Стала совсем на себя не похожа: молчаливая, угрюмая, замкнутая. Это стали замечать не только подчиненные, но и Железнов, Хватов.

Как-то Яков Иванович пригласил ее к себе в землянку, посадил на стул и спросил:

— Что с тобой, мать Ирина? Из-за Карпова? Не таись.

Ирина Сергеевна молчала, теребя платок. Потом чуть слышно ответила:

— Да... С ним все кончено... — и, склонив голову, продолжала: — Но меня грызет страшная обида, такая, что даже хочется мстить.

— Мстить? Что ты? Это на тебя не похоже.

— Конечно, я далека от мести. Но никак не могу заглушить в себе злобу на человека, который клялся в вечной любви, в вечной верности, которому я всем своим существом, сердцем и разумом верила. И вдруг все рухнуло — любовь, мечты, надежды... И если бы не дети, — Ирина Сергеевна отвернулась в сторону и потянула к глазам платочек, — то я, кажется, безрассудно ринулась бы в пекло боя.

Яков Иванович протянул ей стакан с водой. Она отхлебнула глоток.

— Для успокоения души давай попьем чайку, — и направился к двери, чтобы приказать Никитушкину подать чай, но Ирина Сергеевна его остановила.

— Не надо. Мне пора идти. Сейчас, — посмотрела она на свои часы, — меня ждут в автобате. — И, надев берет, вышла.

Почти тут же вошел Хватов. Он остановился в дверях и, как-то странно посмотрев вслед Валентиновой, обратился к Железнову:

— Ты знаешь, почему с ней такое творится?

Яков Иванович скрывать не стал и ответил прямо: