Нельзя забывать

Он, как и другие раненые, был в одном нижнем белье. Старшая сестра Бахтина не разрешила выдавать раненым пижамы, чтоб они не уходили в город. Конечно, дядя Сеня никуда бы не ушел, он вообще еще ходить не мог, но тут всех стригли под одну гребенку.

— Без штанов какой я мужик, — ворчал дядя Сеня. — Вот дуреха!

«Дуреха» — это я выразился очень мягко. Дядя Сеня употребил куда более крепкое словечко, но тут же вспомнил, что за его спиной стоит Нюра, и спохватился:

— Ты прости меня, Нюра… С языка само сорвалось. Ты иди, отдохни.

Нюра согласилась отдохнуть, кивнула в мою сторону:

— Если нужна буду — пусть позовет.

Когда Нюра ушла, дядя Сеня подозвал меня:

— Тебе на первый раз поручение… Знаешь, где базар?

Он оглянулся, вытащил из-за пазухи краюху хлеба:

— Дуй на базар и обменяй вот это на махру. Только чур — никому! Держи кисет…

— А сколько дадут махры?

— Ты не рядись — сколь насыпят, то и ладно.

Базар находился в двух кварталах от госпиталя. Чем тут только ни торговали — всякими нужными и ненужными вещами: мышеловками, вениками, травами, солью, старой и новой одеждой. Один старичок торговал огарками стеариновых свечей. За каждый огарок он просил по десять рублей.

Моим ломтем хлеба сразу заинтересовались:

— Эй, пацан, подваливай сюда…

— Сколь просишь?

— Давай баш на баш — твой хлеб, моя литра молока.

Будь моя воля, сменял бы я хлеб на молоко, но дядя Сеня ждал махорку. Нашел я ее у парня с подвязанным грязным бинтом подбородком. Он насыпал мне граненый стакан махорки и еще добавил — бросил в кисет щепотку.

— Закури, — предложил он мне, — крепкая, мягонькая…

— Я не курю…

Он окинул меня недоверчивым взглядом, но я не врал. Курить я попробовал всего один раз. Серега уговорил, но ничего не получилось. У меня закружилась голова и чуть не вырвало.

В общем, принес я дяде Сене стакан самосада. В это время вернулась Нюра. На махорку она не обратила никакого внимания, а вот кисет заинтересовал ее. Кисет и правда был занятный: на синем бархате кто-то вышил красными бусинками: «Далекому другу от Любы из Перелюба».

— Кто эта Люба? — спросила Нюра.

— Любушка-голубушка… — подмигнул дядя Сеня.

— Жена?

— Жену мою не Любой зовут, — серьезно ответил дядя Сеня.

— Она, наверное, красивая?

— Кто? Люба?

— Жена твоя. Покажи карточку.

— И рад бы, да нет ее. Ранило меня — и прямо в медсанбат. Очнулся в одном белье, а карточка в кармане гимнастерки лежала…

Посмотрел внимательно на Нюру, озабоченно покачал головой:

— Ну и закуксилась… Ты, Костя, знаешь что — маленько пробегись.

— А долго бегать?

— До угла и обратно. Я время засеку…

Он взглянул на наручные часы. Часы у него были что надо — швейцарские, трофейные, с черным квадратным циферблатом.

— До какого угла?

— Хотя бы где магазин.

Вот это «хотя бы» меня сильно расхолодило — значит, ему все равно, до какого угла… Но делать нечего — побежал. Сперва во всю мочь, а потом рысью. Бегу и думаю: «Тоже мне — нашли дурачка. Зачем мне всю дорогу бегом бежать?» Обратно шел, уже не торопясь.

Пришел, а они меня ни о чем не спросили. Дядя Сеня даже время посмотреть забыл.

Сестру я не сразу узнал. Что-то случилось с ее лицом. Смотрю, а она улыбается. Когда увозила его, слышал, как она сказала:

— Хороший ты человек, Сеня.

Он возразил:

— Был человек, да сплыл. Теперь немец от меня полчеловека оставил.

А ночью мне почему-то не спалось. И Нюра не спала. В одной рубашке она сидела на подоконнике и смотрела на темную улицу. Сомневаюсь, чтобы она там что-нибудь могла увидеть. Я спросил шепотом:

— Дядя Сеня тебе нравится?

Она даже не повернулась ко мне.

— Не твоя забота…

Через несколько дней дядя Сеня попросил меня написать письмо. И пояснил:

— Катя нашла меня… Надо ответить…

Я принес из дома чернильницу-непроливашку, тетрадь в клеточку и ручку. Писал стоя на коленях перед садовой скамейкой. (Теперь дядю Сеню не возили на коляске — он учился ходить с помощью костылей.)

Сидя рядом со мной, он продиктовал:

«Родная моя жена Катя! Вот скоро год, как я мотаюсь по госпиталям. Всякое бывало — одно время ногу хотели совсем оттяпать, а правая рука и теперь не гнется. Главный наш хирург Людмила Михайловна, хорошая такая женщина, спрашивала меня перед операцией: „Как тебе руку зафиксировать? В согнутом положении или прямом?“ Я спросил ее: „А в том и другом нельзя?“ Она смеется: „Никак нельзя. Она двигаться не сможет. Как заживет, так и останется“.

И я решил: лучше в прямом, чтобы косить можно было.

Ты спрашиваешь меня, почему я так долго молчал — а молчал я по причине неясности: что мне делать после госпиталя — домой возвращаться или какого другого пути искать? Без всякой доброты напиши, чтобы я никому потом не был в тягость. Лучше все сразу выложи.

Поцелуй от меня Ниночку и Костю. Большие теперь, наверно, стали? Поклон также деду Захару и всем родным и знакомым.

С уважением и любовью твой муж Семен.»

Потом дядя Сеня попросил:

— Дай сюда!

Взял исписанный тетрадный лист, долго держал его в руках: то ли читал, то ли о чем-то думал. Посмотрел на меня с сомнением.

— Что-нибудь не так? — забеспокоился я.

(Уж больно не хотелось мне переписывать — Ольга Михайловна в школе с этим надоела.)

— Все правильно, — вздохнул дядя Сеня и порвал письмо на мелкие кусочки. — Так-то лучше будет…

В ту ночь я слышал, как Нюра сидела у мамы на краю постели и рассказывала про старшую медсестру Бахтину:

— Во все нос сует… «Поставлю вопрос о пребывании…» Ну и пусть ставит… Не боюсь нисколько… И мне высказалась: «У вас не любовь, а сплошное затмение…» Много она смыслит, старая грымза…

Я повернулся на другой бок, чтобы лучше было слышно. Но ужасно догадливые эти взрослые.

— Тише, — шепнула мама, — Костя, кажется, проснулся.

И Нюра замолчала.

* * *

Тогда же произошло еще одно событие. По правде сказать, меня все время мучило одно сомнение: «Как же я стану хирургом, если проявляю обыкновенную трусость?» Бывшая учительская не давала мне покоя.

И вот однажды вечером я подошел к бывшей школе с той стороны, где рос последний тополь. Самое трудное было преодолеть гладкий ствол. Дальше росли ветки. Но я, конечно, взобрался наверх, хотя с головы слетела фуражка.

Стал смотреть в окно. В комнату ввезли на высокой тележке кого-то прикрытого белым. Когда его перекладывали на стол, я увидел его лицо — оно было совсем молодое и похожее на лицо нашего Гриши. Я даже чуть не вскрикнул — сперва подумал, что это он. Но чудес на свете не бывает… И я заставил себя смотреть. И видел все с самого начала до самого конца. Ни разу не закрыл глаза, хотя были моменты, когда мне становилось страшно…

С тех пор, как только освещались окна операционной, я взбирался на тополь и смотрел. Но никому из ребят я об этом ни словечка…

В госпитальный сад мы попадали всегда одним и тем же путем — знали место, где доска в заборе висела на одном гвозде. Дядю Сеню и Нюру я почти всегда находил в самом конце сада, в зарослях черемухи, где кто-то поставил скамейку. Однажды здесь я застал Нюру, очень расстроенную. Она шла медленно, но меня почему-то не заметила. Я окликнул ее. Она вздрогнула и подняла на меня заплаканные глаза:

— Ты куда?

— К дяде Сене.

Он сидел на своем обычном месте. По его лицу я тоже заметил, что и у него что-то случилось.

— Иди-ка сюда, — позвал он.

В руках у него было письмо и не треугольное, какие он получал из других госпиталей, а в длинном сером конверте.

— Нюра читать не захотела, а ты прочти…

Мне приятно было такое доверие. Я сел рядом и прочитал:

«Здравствуй, мой многоуважаемый муж Семен Макарович! С низким поклоном пишет жена ваша Екатерина Самсоновна. Очень надеюсь, что на это письмо вы мне ответите самостоятельно, хоть левой как-нибудь. Неужели я заслужила такое, что вы и написать не желаете. А я к вам нисколько не переменилась.