Тайны Тарунинских высот

Буранов и сам испытывал такой же «охотничий зуд», даже в большей мере. Но он хотел бить наверняка. Он решил заранее как можно точней пристрелять немецкую траншею по всей ее длине, а после этого опять заманить туда фашистов ложной артподготовкой — дымовыми снарядами и накрыть мощным огневым налетом так, чтобы ни один не ушел.

В этот день немцев в траншее он больше не тревожил. Вся стрельба артиллерии ограничивалась маленькими артиллерийскими дуэлями с батареями противника.

А на следующее утро началась неторопливая пристрелка. То тут, то там раздавались на русской стороне редкие, одиночные выстрелы минометов: грохнет то на правом фланге, то на левом, то где-нибудь в центре. Пристрелка велась с необыкновенно большими паузами, так что и на пристрелку даже не походила. Мины, изредка падавшие в пустую траншею, не тревожили немецкое командование. Между тем за день хорошо пристрелялась по траншеям большая группа тяжелых минометов. Каждый миномет получил свой отрезок траншеи, который должен был обработать. Дивизионная артиллерия пристреляла пулеметные дзоты.

А гитлеровцы записали в свои журналы боевых действий и в оперативные сводки, что в этот день на Тарунинском участке противник активности не проявлял. Немецкое командование считало, что и впредь не приходится ожидать большой активности со стороны русских, так как у них мало боеприпасов.

Следующий день оказался не похож на предыдущие, хотя началось все точно так же, как позавчера. Ровно в 8.00 снова загремела русская артиллерия, и вся высота окуталась дымом. И вновь пришла в действие отлично слаженная машина немецкой обороны: как только русская артиллерия перенесла огонь вглубь их расположения, гитлеровцы устремились в свои траншеи. Как и позавчера, принялись они стрелять наугад в тяжелый, клубящийся дым. И опять из дыма никто не показывался.

Но на этот раз стрелять и недоумевать, где же русские, пришлось очень недолго: в траншеи посыпались мины. Убежать не успел никто. Огневой налет сделал свое дело.

ГЛАВА IX

ЗАМЫСЕЛ БУРАНОВА

Керосиновая коптилка, сконструированная из латунной гильзы семидесятишестимиллиметрового снаряда, с фитилем из теплой портянки, мигала при малейшем движении человека и даже сама по себе. Причудливые тени прыгали по бревенчатым стенам блиндажа: каждое бревно изгибало тень по-своему — бревна были неровные, одно толще, другое тоньше. Удивительно много тени давали четыре человека, склонившиеся над столом, на котором была развернута карта. Ординарец и даже телефонист, вместе с его аппаратом, были временно выселены из блиндажа. Здесь остались только командующий особой группой войск генерал Лиговцев, начальник штаба группы полковник Щебень, помощник начальника штаба майор Мятлев и командующий артиллерией группы полковник Буранов. Полковник Савельев с вечера ушел на передний край.

В просторном штабном блиндаже было на этот раз нелюдно. Зато очень много народу собралось возле блиндажа — к великой радости комаров, которые так и гудели в воздухе. На одной большой кочке разместились офицеры, на другой — солдаты. Кочки находились в непрерывном дружеском общении. Для защиты от комаров в руках у людей были зеленые ветки, все энергично махали ими. На «офицерской» кочке сидели адъютанты Лиговцева и Буранова, начальник связи и начхим, которому Литовцев никак не мог придумать занятие, лишив его последней опоры — права устраивать ложные химические тревоги. «Сейчас не до ложного, — сказал генерал. — Зря людей тревожить нечего». И начхим томился в бездействии...

На «солдатской» кочке разместились связные от полков, ординарец Лиговцева и разведчик Буранова. Выселенный из блиндажа телефонист пристроился у самой двери. Ему приходилось хуже всех: от комаров он мог отмахиваться только одной рукой, в другой была телефонная трубка.

Ночь выдалась ясная, хоть и безлунная. При свете звезд можно было видеть людей на соседней кочке. Но в эту сравнительно светлую ночь гитлеровцы пускали ракет больше, чем обычно.

Егоров с удовольствием вспоминал то, что видел сегодня утром, сидя с Бурановым на передовом наблюдательном пункте. Отдельные, чудом уцелевшие гитлеровцы пытались бежать из первой траншеи. Но бежать было некуда: дымилась, гремела и вторая траншея. Немцы не то падали, не то ложились, что, впрочем, не имело никакого значения — все равно они больше не вставали, их добивали осколки мин. Давно уж, пожалуй, с памятного дня возвращения в родной полк, не было у Егорова такого прекрасного настроения, как в этот день. С «солдатской» кочки ему задали вопрос:

— Товарищ лейтенант Егоров! А что, в Сибири холодно? Холоднее, чем здесь?

— Холодней, — отвечал офицер, удивляясь, почему это солдат интересуется климатом Сибири. Тому, что незнакомый солдат называет его по фамилии, Егоров не удивился: ему было хорошо известно, что многие знают его, как «человека с того света». Такая слава раздражала лейтенанта, но сейчас он спокойно слушал солдата.

— Холодней, стало быть, в Сибири-то? Тогда ладно. У нас, вишь ты, в новом пополнении сибиряков много. Стало быть, зимой им будет воевать здесь впору, мерзнуть не станут!

— Почему ты уже о зиме думаешь? — спросил Егоров, стараясь разглядеть солдата. Очередная немецкая ракета осветила молодое круглое лицо с задорно вздернутым носом.

— О зиме-то? — сказал солдат улыбаясь. — По примеру прошлого года о зиме мы думаем, товарищ лейтенант Егоров. До зимы-то на нашем фронте, небось, все так и будет — «без существенных перемен». Воевать здесь сподручней зимой. Летом топь мешает, а вот как морозцем болота схватит, тут и действуй. Никакая пушка не загрузнет.

— Ты артиллерист? — невольно спросил Егоров. Этот бойкий солдат даже такого молчаливого человека втягивал в разговор.

— Никак нет, пехота мы. Матушка-пехота! — провозгласил солдат столь счастливым голосом, что сразу было видно: он очень доволен своим родом войск. — Наше дело, товарищ лейтенант, самое беззаботное. Все у нас при себе. У вас, артиллеристов-то, пушка, снаряды, то да се, забот полон рот. А у нас — одна винтовка да подсумочек. Легкость имущества. Никакой тебе обузы. Благодать!

— Легкость в мыслях у тебя, солдат, — обиделся за артиллерию Егоров. Он был уверен, что нет лучше военной специальности, чем артиллерист, и все должны завидовать артиллеристам. Лейтенант необыкновенно разговорился:

— Какая же обуза — пушка? Сам, небось, огонька у нас просишь?

— Прошу, — весело согласился солдат. — Как же без этого? Мы огонька у вас просим, а вы сейчас: пожалуйста, вот вам огонек! Ваш огонек-то, выходит, к нашим услугам, а пушку не мы таскаем и ворочаем, а вы. Вот ведь как оно получается! — солдат захохотал, чрезвычайно довольный тем, как ловко все это получается. Егоров не мог не улыбнуться его наивному лукавству.

Меж тем в блиндаже шло важное совещание. Днем Лиговцев имел разговор с членом Военного совета. Буранов догадывался, что говорили они о сроках наступления. Ему хотелось начать дело поскорее, и он собирался, если генерал спросит его мнение, высказать свое желание и обосновать его аргументами, которые и перебирал в уме, как бы располагая в боевой порядок.

А Литовцев спросил, как он думает: большой ли эффект имел огневой налет на немецкие траншеи?

— Хвастать не буду, — отвечал Буранов, — но полагаю, что те траншеи стали общей могилой. Когда мина рвется в окопе...

— Знаю, знаю! — нетерпеливо перебил генерал. Он сделал небольшую паузу, как бы что-то обдумывая или принимая окончательное решение, и продолжал:

— Если противник действительно понес большие потери, это обстоятельство нам необходимо использовать. Пока немцы не получили солидных подкреплений, надо по ним ударить. Чего ж еще ждать? И настроение у них, небось, неважное, — за последние дни мы им сильно нервы потрепали. Как ни поверни, момент благоприятный. Упускать его нельзя.

Генерал повысил голос до некоторой торжественности и медленно, как бы диктуя, произнес: