Солдаты

генеральной линии партии и так далее, то есть все те вопросы, которые

требовалось, как думал Пинчук, задавать в подобных случаях для полного

порядка. Однако Петр Тарасович сразу же забыл о своем намерении и только

спросил, тихо и отечески ласково:

-- А що ж, Семен, батька твий не робив, чи що?

-- Нет у нас батьки. Вообще-то он есть... только...

-- Бросив?

-- Бросил... Связался с какой-то и уехал. Куда -- не знаем. В Астрахань

будто... В общем, бывает...

-- Бывает, -- подтвердил Пинчук глухо и заторопился: -- Яки ще будут

вопросы? Нэмае бильш вопросов? Сидай, Семен. Кто желает слово?

-- Да что тут говорить? Не знаем, что ли, мы Ванина!.. Вот хоть один

факт взять: при каких обстоятельствах он был ранен? Я думаю -- и напоминать

не надо, все и так помним. -- Камушкин даже покраснел от возбуждения. --

Давайте голосовать!

Ванин потупился и развел руками:

-- Ну, это тут при чем? Стоял ближе всех, вот и... шагнул к товарищу

лейтенанту. Другой бы стоял, другой так жe...

-- Прав Камушкин, -- сказал Пинчук. -- Що тут много балакать? Приступим

к голосованию. Кто за тэ, щоб принять Ванина кандидатом в члены нашей

партии, прошу поднять руки. Голосують только члены партии, -- не удержался

Тарасович, покосившись на Акима, который все еще был кандидатом.

Семен не видел, как поднялись руки, как просияли лица его товарищей;

они вдруг все зашумели, окружили его, сгрудились плотнее, не дождавшись

даже, когда председательствующий Пинчук громоподобно объявит: "Принят

единогласно!", -- ничего не слышал разведчик, кроме гулко и тревожно

бьющегося в груди сердца.

-- Ну, Семен, поздравляю! -- над Ваниным склонилось лицо Акима, и было

это лицо такое хорошее, такое славное, что Ванин порывисто обвил руками

худую шею товарища и долго не отпускал Акима от себя. Большая, грубая и

теплая рука тряхнула Семена за плечо, глухой голос вспугнул на мгновение

застывшую тишину:

-- Поздравляю, Ванин!

-- Спасибо, товарищ лейтенант!.. Спасибо, товарищи!

Шахаев стоял в сторонке и улыбался. Седой, коренастый, узкоглазый, он

был бесконечно родным для Ванина. Откуда-то появились и беспартийные

разведчики, -- должно быть, поднялись на башню, чтобы поздравить его,

Ванина. Зачем-то присел рядом громадный и неуклюжий Пилюгин.

-- Ты что... Никита?

-- Вот... пришел поздравить...

-- Спасибо, спасибо, Никита!.. Только -- знаешь что?.. Виноват я перед

тобой. -- Ванин говорил быстро и сбивчиво. -- Ругал тебя часто,

подсмеивался... Такой уж характер, знаешь, дурацкий. Не могу без этого...

самого, без шуток... Но ругань и смех -- это еще полбеды, Никита. Всех

ругают и над всеми смеются, когда есть за что. А вот не верил я в тебя --

это плохо... Шахаеву да лейтенанту говори спасибо: они поумнее меня

оказались...

-- Да брось ты, Семен, с кем греха не бывает!

Но Ванин перебил сердито:

-- Нет, Пилюгин, меня нечего оправдывать! Не нужны мне сейчас адвокаты,

да и никогда я в них не нуждался. Нужно, сам оправдаюсь... Говорю, виноват

перед тобой -- значит, виноват. -- Ванин замолчал, торопливо развертывая

кисет. -- Давай закурим вот.

Пилюгин крепко сжал плечо Семена.

-- Ты мне тоже немало помог. И твоя ругань на пользу пошла, ведь совсем

слепым я был, как кутенок...

-- Что-то жарко... -- Ванин расстегнул ворот гимнастерки. -- Вот

хорошо! Гляди, Никита, какое облако!.. Будто живое, глянь! Ползет, как белая

медведица, осторожно, мягко... Аким! -- позвал он друга.-- Погляди, ведь

здорово, а? Ну, глянь же!..

4

Утреннюю тишину, лениво и блаженно дремавшую в прохладе синих лесов и

гор, вспугнул мощный артиллерийский залп. Он ударил внезапно, бодро, молодо,

как первый весенний гром; потом отдельные залпы слились в единый,

оглушающий, приподнимающий, освежающий гул. Из-за леса, точно стаи

гигантских птиц, потревоженных этим гулом, появились самолеты-штурмовики, и

в воздухе стало шумно, тесно, оживленно.

Разведчики сидели в боевом охранении и с нетерпением ожидали конца

артиллерийской подготовки. Они должны были вместе с пехотинцами войти в

первое венгерское селение. В длинном извилистом окопе собрались почти все

разведчики. Пинчук тоже находился здесь, оставив Кузьмича командовать

хозяйством. Он часто посматривал на светящийся циферблат своих часов и качал

головой, словно командующий, который видел, что его войска опаздывают или

начинают слишком рано дело.

-- Вы что, товарищ старшина, поглядываете на часы? -- осведомился

Ванин, вновь, как на румынской границе, принарядившийся, прицепивший к

гимнастерке все свои ордена и медали. -- Недовольные чем, должно?

-- Мабуть, пора...

Едва артиллерийский вал откатился в глубь вражеской обороны, над

виноградниками поднялись советские стрелки. Их было не так уж густо, но

бежали они вперед быстро, и "ура" гремело бодро, весело и молодо, как первый

артиллерийский залп. Охваченные великой силой боевой радости, разведчики

выскочили из окопа и, перепрыгивая через воронки и сухие, свесившиеся и

трещавшие под ногами виноградные лозы, полетели вперед как на крыльях, тоже

крича "ура". Они легко обогнали пехотинцeв и, не встречая сопротивления,

бежали все быстрее и быстрое.

Разведчиков заметили мадьяры, повыскакивали из бункеров, что лепились

по обе стороны дороги на подступах к селу.

Одна смелая венгерка остановила Акима и, приподнявшись на носки своих

сафьяновых сапожек, поцеловала его. Тот растерялся, снял очки и не знал, что

делать.

-- Мы вас очень, очень ждем! -- сказала девушка по-венгерски. С ее

круглого румяного лица доверчиво смотрели большие, ясные и влажные глаза,

цвет которых даже трудно было определить: они все время странно менялись --

то казались карими, то темно-синими...

Когда Аким отошел от венгерской девушки, его место тотчас же занял

Семен, как бы невзначай позванивавший своими орденами и медалями.

Пинчук направился в село. На дороге заметил большой иллюстрированный

немецкий журнал. Приподнял его, на обложке увидел портрет Гитлера. С

гадливостью бросил журнал на землю и, прицелившись, с удовольствием

припечатал свой сапожище так, что его каблук пришелся прямо на усики и

кособокий рот фашистского фюрера. Потом Петр Тарасович вспомнил что-то,

полез в карман, вынул большой потертый бумажник, извлек из него фотографию

выпускников седьмого класса, ту, что подобрал в сорок третьем году в своей

школе, и, глядя на девочку с вмятыми немецким сапогом косичками, сурово

сказал:

-- Ось за тебя ему... проклятому! -- и стал с яростью втаптывать в

землю фашистский журнал с портретом фюрера... -- Як цэ они... -- он

задумался... -- ага, "хайль". Так вот подыхайль, Гитлер. Так со всяким

будет, хто пиде до нас разбойничать! Со всяким!

Свершив этот акт правосудия, он не спеша, вразвалку направился к дому,

в который перед тем зашли Забаров, Шахаев и другие разведчики.

-- Отдохнем тут малость, -- задумчиво проговорил какой-то солдат из

молодых.

Забаров посмотрел на него пристально, потом сказал:

-- Отдыхать нам не придется. Нас ждут. Ну, пошли, товарищи!

Задерживаться не будем...

И разведчики, выйдя со двора, двинулись дальше.

Шахаев взглянул на Федора.

"Да, этот нигде не задержится!" -- почему-то подумал про него парторг.

-- Не будем задерживаться! -- вырвалось вдруг у Шахаева, и он радостно

засмеялся.

Петр Тарасович вернулся, чтобы "подтянуть свои тылы", как он для