Пропавшие без вести

— Утром фронт нам сообщит точно численность по родам оружия фронтовых резервов, на которые мы должны рассчитывать… Да, с этим разрывом фронта скверно у нас получилось. Командующий прав. Штаб у нас сильный, а вот такой камуфлет неинтересный!.. Вы, Логин Евграфович, настояли сохранить целостность частей Чебрецова, так теперь позаботьтесь, чтобы все-таки до рассвета ликвидировать эту дыру… если действительно дыра существует.

— Прослежу уж, Петр Николаич, — сказал Острогоров. — Ведь я выезжал к Чебрецову. Очень слабая подготовка у пополнения. Пусть полковник поучит людей. Если придется через неделю стоять в тяжелых боях, тем более — пусть хоть винтовкою да гранатой успеют как-нибудь овладеть!

— Ты же слыхал, командарм обещал без крайней нужды их не трогать, — успокоил его Балашов.

Он отпустил обоих. В дверях им повстречался вызванный Балашовым начальник тыла, в помещение начальника штаба входил полковник — начальник боепитания. В коридоре ожидал начсанарм — военврач первого ранга.

— И черт его знает, что там у них получилось на фланге! Хоть сам скачи! — проворчал Острогоров. — Разберись в этом деле, товарищ майор, а я пока подготовлю приказы. Командиров дивизий придется вызвать на передовой КП, чтобы надолго не отрывать их от частей.

Позвонил Мушегянц. Связист позвал Бурнина.

— Двенадцатый, слушаю, — откликнулся он.

— Получилось так, — доложил Мушегянц, — двое суток мы продвигались, выравнивали участок на излучине речки Топь. Действительно, образовался с соседом разрыв, вследствие того, что фронт дивизии в ходе боев повернулся к югу. Когда фланг обнажился, пришлось загнуть его. И сосед, вероятно, загнул… Ну и вот…

— Десять-то километров?! — спросил Бурнин.

— Ну, десять не десять, а больше двух. На соседа не сваливаю. Моя вина. Надеялся выправить, не доложил. До рассвета будут приняты меры, разрыв ликвидирую.

— Пусть через час сообщит о принятых мерах! — пробубнил Острогоров. — Оскандалил нас перед командующим, так ему и скажи. Стыд и срам! «Поскромничал» доложить!..

Правый сосед вслед за тем сообщил о встрече своих разведчиков на разграничительной линии с группой разведчиков Мушегянца. Ширину разрыва они подтвердили.

— А пожалуй, ведь прав был начальник-то штаба, — вдруг сказал Острогоров. — Жалко трогать сейчас Чебрецова. А чем Мушегянц залатает два километра? Надо просить правых соседей, чтобы со своего левого фланга, в случае, огневую поддержку артиллерией дали бы на направлении участка «борисовских».

Мушегянц не заставил ждать часа. Он вызвал опять Бурнина и сообщил, что временное прикрытие бреши выдвигает из своих вторых эшелонов, надеется на пополнение хоть двумя стрелковыми батальонами и просит усилить его артиллерией.

— Идите и доложите, товарищ майор, начальнику штаба, — торжествующе приказал Острогоров, который по-прежнему избегал непосредственного общения с Балашовым. — Нервы, всё нервы у нас от неуверенности, что ли, играют! — возбужденно сказал Острогоров, словно забыв, что всего полчаса до этого он сам почти согласился, что надо вывести полки Чебрецова. — Уж очень мы спешку порем… Я убежден, что противник на нашем фронте серьезных каких-нибудь операций в ближайшие пять-шесть дней предпринять не может. Он завяз с головой и на севере и на юге. По сводке на Брянском фронте начато наступление. А мы нервируем и бойцов и командиров… У нас все «по тревоге»! Нельзя! Люди привыкнут, что без нужды мы спешим. Случись что всерьез — и то не поверят… Мушегянц понимает, что сам виноват, ищет выход и, видишь, находит, исправляет свою ошибку, прикрывается, не обижая Чебрецова. И с дорогами этими, с переправами можно бы не спешить, инженерию и саперов употребить бы на эти работы. Боевые учения пополнений — это тоже серьезно. Надо бы планомерно все сделать. По плану намечено дать Чебрецову пять суток, а мы сокращаем, режем… А у полковника сейчас нехорошо на душе: ведь у него два батальона забрали на земляные работы перед выходом на передний край. — Острогоров покачал головой и вздохнул. — А командира дивизии нужно жалеть, о нем думать надо. У него должно быть хорошее настроение и спокойствие! Вообще нам, штабным, строевого командира надо жалеть: от него ведь зависят судьбы людские. Он должен всегда быть уверен в себе и спокоен. И в находчивость командира тоже надо бы верить. Вон Мушегянц сам придумал, как выйти из положения! Надо подбросить ему людей из запасного полка, вот и все…

Спокойствие и уверенность самого Острогорова убеждали Бурнина в его правоте. Планомерность, конечно, рождает спокойствие. Может быть, в самом деле тревожное состояние в штабе армии создает Балашов, взволнованный своим назначением и еще не совсем уверенный в себе после перенесенных передряг? Конечно, неуверенность — это не лучшее качество для начальника штаба, хотя и понятное, если учесть особенности его судьбы…

Уклонившись от собственного прямого высказывания на монолог Острогорова, Бурнин отправился доложить, Балашову о своем разговоре со штабом соседа и с Мушегянцем.

— Теперь уже дождемся, что скажут разведчики армии и разведчики Чебрецова. Важно знать, что сейчас у противника на этом участке… В штаб фронта придется докладывать. Отчитают, конечно. Не дальше как нынче вечером говорили в штабе про бдительность, а мы тут же им доказали, что совершенно утратили бдительность и боевую готовность, — сказал Балашов. — Сообщите немедленно в строевой отдел, что Мушегянц без вторых эшелонов. Дать ему батальон из запасного полка и начальнику артиллерии передать приказ о прикрытии правого фланга Мушегянца.

— Разрешите идти? — спросил Бурнин.

— Нет, подождите, — удержал его генерал. — Я вам поручаю еще задачу. И опять она самая срочная. Нет вам покоя! Садитесь.

— Война, товарищ генерал! Какой же покой! Слушаю, — готовно отозвался Бурнин.

— В штабе фронта отметили, что из опыта первых недель войны вытекает недопустимость проводить, как прежде, вслепую, особенно при поспешности, смену штабных рубежей. Это ведет к нарушению управления, к потерям в людях и технике, — заговорил Балашов. — Я лично, правда, на фронте еще человек, так сказать, «молодой», лично мне отступать пока не приходилось…

— И, бог даст, никогда не придется! — подхватил Бурнин. Начальник штаба пристально посмотрел на него.

— Вы это всерьез, Анатолий Корнилыч? — тихо, нестрого спросил он.

Бурнин смутился. Конечно, ему, как и всем советским бойцам и командирам, хотелось надеяться, что период отступлений закончен. Он не был в числе посвященных в действительное положение вещей во фронтовом масштабе, пока только знал, что приказано не отступать и удерживать рубежи, но не был искренне убежден, что больше отступать не придется. Конечно, его восклицание было бы уместнее в ободряющей беседе с бойцами, а в серьезном разговоре о задачах большого масштаба оно припахивало легкомыслием «бодрячка». Но уж так сорвалось…

— Да ведь не хочется даже думать об этом, товарищ генерал! И так уж вон куда докатились! — пояснил он начальнику штаба свой тон.

Балашов кивнул понимающе.

— Конечно, не хочется! Но коммунисты должны смотреть правде в лицо. И если придется нам все-таки отступать, то мы должны это тоже делать умнее, искуснее, планомернее. Ваше задание заключается в рекогносцировке районов, в выборе и подготовке запасных КП нашей армии с учетом возможного отхода на рубежи…

Начальник штаба даже не произнес, а написал на бумажке координаты возможных рубежей обороны и районов КП, которые подействовали на Анатолия как удар дубиной по голове. Он молчал, пораженный.

— Да, да, — сказал Балашов, — я тоже, как вы, не мог вымолвить слова. И все-таки это так! Прочли?

— Так точно, — ошалело ответил Бурнин.

Балашов взял записку и разорвал ее на клочки.

— Лично ваша задача в том, чтобы ответственно и без шума созвать уже назначенных представителей отделов и служб и организовать работы по выполнению приказа командующего.

Балашов посмотрел в свои записи и назвал Бурнину фамилии выделенных для этого командиров.