На войне я не был в сорок первом...

С добавкой мы расправляемся так же быстро. Добрейшая тетя Сима не обделила и Гошку. Он лениво ковыряется ложкой в тарелке. Видно, что овсянка не лезет ему в горло, но он все-таки пропихивает ее в рот, ложку за ложкой.

— Я пойду, — говорит Сашка, — а ты потолкуй с этим симулянтом. Может, через него консервов на дорогу можно достать.

— Чего ты с ним водишься? — кивая на удаляющегося Воронка, спрашивает меня Сенькин. — Он же псих ненормальный. Я вот подговорю кое-кого — ему зададут перцу.

— Стоит ли? — небрежно спрашиваю я.

— Да за эту пощечину его убить мало!

— У него же отец — командир дивизии. Чуть тронь Сашку — и тебя мигом законвертуют за тридевять земель, — добро­сердечно сообщаю я.

— Вот оно что! А я и не знал. Спасибо, что предупредил.

— Всегда рад услужить хорошему человеку...

— То-то ты с ним водишься. Пахан небось посылки ему присылает?

— А как же — каждую неделю по две штуки.

— Вот жизнь-то! То-то ему наш пролетарский хлебушек не по вкусу. А в карман-то как незаметно залез ко мне? Сын комдива называется! И как только я руки его не почувст­вовал...

Пробую заговорить о консервах, но Гошка сразу замолкает.  Нет, первого встречного он не посвятит в свои рыночные махи­нации...

Придется пока запасать только сухарики. Для меня это не внове. Недавно я решил накопить денег на часы. Продавал свой хлеб. Через две недели у меня собралась порядочная сумма. По дороге на рынок, где я собирался прицениться к часам, мне встретилась пухлощекая гражданка. Прямо-таки довоенная гражданка. У нее в авоське лежала увесистая буханка. При виде этой буханки я начал глотать слюнки. Условный рефлекс, открытый академиком Павловым. Попробуйте недоедать две недели, и вы увидите, что я не вру.

Гражданка доверительно сказала:

— Сынок, хлеб не купишь? Еще теплый — прямо с хлебо­завода.

Я пощупал хлеб сквозь авоську. Он действительно был теп­лый. Только-только вынули его из печки. Такой хлебушек нам есть не доводилось.

— Сколько? — сглотнув слюну, спросил я.

Гражданка сказала. Именно такая сумма лежала у меня в кармане гимнастерки. Я подумал, что часы все же вещь не­съедобная. Ну, тикают. Ну, показывают точное время. Так у нас в цехе есть огромные часы. И в общежитии тоже. Стоит ли, как говорится, выбрасывать деньги на ветер? Да и хватит ли их на часы? Может, целесообразнее купить этот хлеб? Желудок мой склонялся ко второму варианту, а разум подсказывал, что вряд ли я накоплю еще раз столько денег. Голодовка все же есть голодовка. И переносить ее, особенно в четырнадцать лет, когда клетки, как назло, растут бурно и знай себе требуют всяких там калорий, нелегко.

— Дороговато, — сказал я тетке и равнодушно отвернулся в сторону.

Но эта буханка, наверное, была намагничена не меньше всей Курской аномалии. Металлические пуговицы моей шинели поворачивало к буханке мимо моей воли. Желудок ворчал что-то неразборчивое, вступая в пререкания с рассудком. Граж­данка и не подозревала об этой перебранке, о буре, бушующей в моем пустом животе.

— Уступлю десяточку, — сказала гражданочка.

И разум отступил. Я отдал деньги и небрежно сказал:

— Можете не проверять. Без обмана.

— Копеечка счет любит, — сказала гражданка. Она трижды пересчитала мои замусоленные деньги и только тогда отдала мне буханку, воровато оглянувшись по сторонам.

Я пришел в общежитие и водрузил буханку на стол. Мы втроем навалились на нее, как сто проголодавшихся волков.

Вскоре от буханки остался один запах. Он витал в комнате, где мы так геройски разделались с буханкой. Даже не хотелось уходить из комнаты.

— Понятно, — ковыряя спичкой в зубах, сказал Воронок, — толкучка была закрыта на учет и часов ты не купил.

Это было совсем недавно, а сейчас мы с Воронком вдвоем стали экономить хлеб. Но есть-то нам хотелось.

— Будем ходить в театры, — многозначительно сказал Во­ронок.

Я удивился. В зрачках моих появились вопросительные знаки.

— Чудак, — сказал Сашка, — в театральных буфетах иног­да продают какие-то загадочные изделия из сои. Без карточек, но вроде бы съедобные. В общем, положись на меня. Я все раз­ведаю. Куплю билеты только туда, где пахнет съедобным. А о репертуаре станем думать в мирное время. Возраже­ний нет?

— Нет, — сказал я.

Приобщиться к искусству всегда полезно. Даже если тебя толкает на это корыстная цель.

Глава двенадцатая

СОГЛАСНЫ СТАТЬ МОИМ УЧЕНИКОМ?

Сегодня мы будем смотреть в театре оперетту! Знаменитую «Сильву».

— Как только объявят антракт, — говорит мне Сашка, — срывайся с места и жми на всех парах в буфет. Там есть суфле. Такое, знаешь, жидкое мороженое. Надо первыми захватить очередь. А то не достанется.

В училище нас не очень балуют сладким. Дают по два ку­сочка сахару. А до войны, помню, я мог съесть несколько порций мороженого подряд. Только подавай. Однажды какой-то подвыпивший дядечка в припадке щедрости угощал меня шоко­ладным эскимо.

— Ешь сколько хочешь, — говорил он, — плачу за все!

Когда я швырнул в мусорный ящик десятую палочку, дя­дечка протрезвел и сказал:

— Не дай бог такого сына. Разорит.

Но за десять эскимо все-таки заплатил.

В театре мы с Воронком чувствовали себя не в своей тарел­ке. Смущались. Кругом нарядная публика. Зеркала. В каждом отражаются наши замухрышные фигуры в стиранных-пере­стиранных гимнастерках. Мишка не замечал наших терзаний. Он шел в своей гимнастерке, словно во фраке, поглядывал по сторонам и говорил:

— Не скажешь, что война. Все такие шикарные. Правда?

— Ты на них утром посмотри. Все телогреечки наденут, — ответил Воронок.

В зале он предусмотрительно сел у прохода, чтобы во время антракта первому попасть в буфет. Похоже, что музыка Каль­мана интересовала его меньше, чем загадочное суфле. Вот тебе и музыкант.

У меня болели глаза, будто кто-то насыпал в них песку: мы работали в ночную смену, а днем поспать не удалось.

Я с интересом глядел на сцену. Ишь ведь как жила буржуа­зия! Только и умела ногами дрыгать, да песенки распевать. А музыка хорошая. Говорят, что лучше всего слушать музыку с закрытыми глазами. А ну-ка проверю, верно это или нет.

Я зажмуриваю глаза. И впрямь чудесно. ... Я плыву куда-то в лодке. А волны ударяют в борт, плавно покачивают лодку из стороны в сторону. А из облаков звучит музыка. Все дальше и дальше плывет моя лодка в открытое море. Хорошо-то как! Но вдруг сгущаются вверху тучи. Вот-вот разразится гроза, начнет­ся шторм. Скорее к берегу! Но поздно,.. Лодка моя перевора­чивается. Штормовая волна больно бьет меня в спину. Раз, другой, третий...

Я раскрываю глаза. Оказывается, это Сашка лупит меня кулаком между лопаток.

— Всю «Сильву» проспал, — говорит он сердито.

— Что ж не разбудил? — обиженно спрашиваю я. Смотрю вокруг и вижу наполовину пустой зал. Мишка ухмыляется:

— Это я ему не разрешил. Очень сладко ты спал. Все время улыбался во сне.

— А как же суфле? Жидкое мороженое.

— Не было суфле, — мрачно говорит Сашка. — Не было жидкого мороженого. Наверное, его решили по карточкам вы­давать. Зря только я бегал в буфет каждый антракт.

— Мне, ребята, понравилась оперетта, — сообщает нам Мишка, — надо будет еще раз сходить.

— Мне тоже понравилась, — говорю я.

— Помолчал бы! — хмурится Воронок. — Видали такого — в театр спать пришел.

— Да я ж не нарочно, — виновато оправдываюсь я перед товарищами, — я ж совсем не хотел...

— Ты еще дома у Иван Михалыча не вздумай заснуть, — грозно предупреждает Сашка.

Завтра мы наконец-то ведем Мишку к профессору консерва­тории, Ивану Михайловичу. Мишка подготовил программу. И арии, и романсы, и песни. Старинные и современные.

— Меня теперь калачами не заманишь на оперетту, — гово­рит Сашка Воронок.

Он не может простить буфетчице, что она не привезла сегодня суфле.

— Какой же ты музыкант? — удивляется Мишка.