На войне я не был в сорок первом...

Но вот наконец показались и они.

— Долго не обслуживали нас в столовой, — сказал Анд­рейка.

— Можно было пожертвовать ужином, — проворчал Во­ронок.

Сашка доложил обстановку.

— Согласен, что надо забраться на чердак, — сказал Дань­ка. — Но не всем. Двое из нас должны в подъезде спрятаться. Кто хочет? Нужно ведь следить и за окнами, и за тем из них, кто может оказаться внизу — на шухере, как они говорят.

Мы с Воронком переглянулись.

— Значит, мы с Данькой во дворе остаемся, — решил Анд­рейка, — а вы там не лезьте на рожон. Только наблюдайте. Ясно?

Сашка показал им кончик железки и спросил:

— А у вас есть что-нибудь?

— Кулаки у нас есть. И головы. Думаем, что этого доста­точно, — сказал Данька.

Мы с Воронком осторожно поднялись наверх по лестнице, где пахло кошками и прокисшей капустой. На улице было еще светло, а на чердаке уже сгущались сумерки. Мы распласта­лись у чердачного проёма. Тринадцатая квартира была прямо перед нашими глазами.

И только тут мы поняли до конца, что дело нам предстоит не шуточное, что отступать уже нельзя. Впрочем, было еще не поздно. Можно еще сойти вниз и сказать ребятам, что мы сдрей­фили. Но как мы после этого будем смотреть друг другу в гла­за? Как сможем жить, когда останется на совести это грязное и липкое пятно — трусость?

Вчера я не ожидал, что мне будет страшно. А сегодня страх проник даже в кончики пальцев, покалывая их иголочками и оттуда пробирался к сердцу. Мне было стыдно этого страха, я покусывал губы и не сводил взгляда с числа «тринадцать» на дверях квартиры. Говорят, что это роковое число. Многие по­баиваются его. Но я-то ведь не суеверный. В одном из своих стихотворений, помещенном в стенгазете, я высмеивал ребят, верящих в приметы. Потом это стихотворение читала на вечере Танька Воробьева. Ей здорово хлопали тогда. Танька собирает все мои стихи. Шутит, что со временем отдаст их в музей.

— Боязно? — шепотом спросил я Сашку.

— Вот еще! — сказал Воронок и, поежившись, добавил: — Становится довольно прохладно. Кто знает, сколько придется ждать.

— А знаешь, Воронок, я жду не дождусь конца моего испы­тательного срока, — сказал я.

— Неужто! — оживился Сашка. — Значит, всерьёз заело тебя. Ну ничего — скоро я расскажу тебе о моих путешествиях. И, может, мы вдвоем начнем готовиться к новому. Если ты, ко­нечно, согласишься.

— Какие путешествия во время войны? Не смеши, Воронок. Опять ты меня разыгрываешь.

— На этот раз нет. Нас ждет отличное путешествие. А ну, тихо...

На лестнице послышались шаги. Старушка с авоськой, кряхтя, поднималась по ступенькам. Из авоськи торчал рыбий хвост. Старушка прошла налево — в двенадцатую квартиру.

— Отоварилась бабуся, — сказал Сашка, — поймала золотую рыбку.

— Давай помолчим, — предложил я, — пограничники в се­кретах часами не разговаривают. А мы все болтаем.

— Так то пограничники. А мы с тобой всего-навсего ре­месло. До пограничников у нас нос не дорос. Надо же было так поздно родиться!

Когда разговариваешь, то чувствуешь себя как-то спокойнее. Не лезут в голову всякие ненужные мысли.

— Андрейка у нас замечательный. Правда, Воронок?

— А мы что — лыком шиты? Я тоже хотел в подъезде остаться, да они меня опередили. Там, между прочим, без­опаснее.

— Так ты, значит, хотел где безопаснее?

— Ну тебя к лешему! И чего придираешься к каждому слову? Может, никто еще и не придет. Нанюхаемся вот этой дореволюционной пыли —- и потопаем в общежитие несолоно хлебавши.

Да, это был бы прекрасный выход. И зачем только мы ввя­зались в эту историю? Просто надо было сообщить милиции, и все. Единственно правильный шаг, которого мы, к сожалению, не сделали. И даже благоразумный Андрейка Калугин почему-то высказался за засаду.

— Тебе хорошо, — шепнул я, — у тебя разряд по боксу да еще эта железяка. А у меня всего лишь булыжник и мускулы, как кисель.

— Нет у меня никакого разряда. На пушку я тебя взял, — буркнул Сашка.

Вот это да! Ну где еще встретишь такого трепача! Я-то думал, что я за Воронком, как за каменной стеной, а он, оказы­вается... Влипли мы, что и говорить. Право же, писать стихи о храбрости в сто раз легче, чем маяться на этом проклятом чердаке в ожидании грабителей.       

И тут мы снова услышали шаги. На лестнице, воровато оглядываясь, появился Косой.

Сашка двинул меня локтем в бок. Я двинул его. Не дыша, мы следили за происходящим. Косой открыл дверь ключом и оглянулся на лестницу. Он исчез в квартире, а мы с Воронком уставились друг на друга.

Сашка тяжело передохнул, сказал с наигранной беспеч­ностью:

— Видал? Собственной персоной явился. А Гошка-то, ви­дать, сдрейфил.

— Что же будем делать?

— Не пасуй, Сазончик. В общем, я стану у двери и оша­рашу этой железкой по голове первого, кто выйдет. Второго, если будет второй, — бьем вместе с тобой. До смерти не обяза­тельно. А в общем и целом, разрешаю кусаться и применять все подручные средства.

Воронок преобразился. Глаза у него азартно заблестели.

— Помни, брат мой, это наша первая схватка! Будем да­вить их, если уж не пришлось нам давить фашистов.

— Постой, постой. Нам ведь велели только наблюдать, — охладил я пыл Воронка.

Он сразу скис и неохотно сказал:

— Вообще-то приказам следует подчиняться. Дисципли­на — это все. Что ж, будем наблюдать.

Прошло еще полчаса, а в тринадцатую квартиру больше ни­кто не пришел.

— Сейчас я чихну, — сказал Сашка.

И в это время на пороге квартиры появился Косой с двумя большими чемоданами. Сашка зажал нос пальцами и смотрел на жулика вытаращенными глазами. Косой прихлопнул дверь и торопливо стал спускаться по лестнице.

Сашка чихнул.

Косой вздрогнул и опрометью помчался вниз. Мы с Ворон­ком сиганули с чердака, как стрелы, выпущенные из луков.

Загораживая дверь подъезда, перед Косым стояли Данька и Андрейка.

— Кыш с дороги! — сказал Косой.

— Давай помогу, — сказал Данька и протянул руку к од­ному из чемоданов.

Косой поставил чемоданы и быстро сунул руку за голенище сапога. В руке его появилась финка.

— Жить надоело? — спросил он Даньку с усмешкой.

Воронок и я набросились на него сзади. Сашка укусил Ко­сого за руку, в которой была финка. Нож звякнул о камен­ный пол.

Данька завернул руки Косого за спину и, подталкивая его коленкой к выходу, сказал:

— Двигай-двигай, субчик-голубчик. А вы, хлопцы, прихва­тите финку и чемоданы. Взяли гада с поличным. Теперь в ми­лиции не отвертится.

Глава десятая

ОТЦА У МЕНЯ УБИЛИ НА ФРОНТЕ

В куче металлических стружек Борода нашел двенадцать снарядных донышек. Все заготовки были испорчены на черно­вой проточке. Они уже покрылись красноватой ржавчиной. Борода перетащил детали к себе на стол. Он разложил их на три кучки и проверял скобой снова и снова. Лицо у мастера было недоумевающее и растерянное. Мы наблюдали за ним из-за своих станков.

— Быть грозе! — сказал мне Андрейка. — И какой только дурак умудрился спрятать их?

Каждому из нас случалось «гробить» заготовки. Но никто и никогда не старался скрыть это. Правда, иной раз Андрейка или я брали на себя вину Раи Любимовой. Но ведь испорчен­ные заготовки предъявлялись в конце концов Бороде. Он отчи­тывал Андрейку или меня — и на том дело обычно кончалось. А тут кто-то сообразил похоронить сразу двенадцать донышек!

Украдкой я посмотрел на Раю Любимову. Она низко скло­нилась над деталью. Лицо ее было пунцовым. «На воре шапка горит», — вспомнилась мне старинная поговорка. Ах, Рая, Рая, неужели это сделала ты?

Я вспомнил, как она рассмешила всех, когда появилась у нас впервые. Ее тогда прикрепили ко мне. Я ничего не имел против. Очень даже приятно быть наставником такой симпа­тичной ученицы. Но она взбунтовалась сразу же: