Бородинское поле

косоглазокоричневые в один прекрасный день станут

красными и возьмут нашу страну в кольцо блокады. Мы этого

не допустим и не позволим. Мы покажем всему миру нашу силу

и будем убивать. Да, убиваем и будем убивать во имя Америки,

нашей свободы и демократии. И если требуется превратить

весь мир во Вьетнам, мы это сделаем. Так говорил бригадный

генерал. А что думаю я? Ничего я не думаю: мое дело

исполнять - приказ. Работа есть работа, и я стараюсь делать

ее добросовестно. Я сбрасываю бомбы и напалм на заданные

объекты. Стираем с лица земли деревни, где могут быть

вьетконговцы, бомбим переправы, колонны машин,

расстреливаем работающих в поле крестьян. Это нужно в

военных целях: крестьяне снабжают продуктами Вьетконг. На

нашем аэродроме базируется эскадрилья транспортных С-123.

Они занимаются "обработкой" посевов ядохимикатами и

распылением гербицидов, от которых оголяются деревья и

джунгли оголяются, принимают вид кладбища. От

ядохимикатов гибнут и посевы, и животные, и птицы, травятся

люди. В общем, на войне как на войне. Лучше не рассуждать, а

делать свою обычную работу и мстить за погибших товарищей,

за Боба, за Джина, за капитана Сиделя. И никакой пощады,

никаких сантиментов.

У меня сейчас новый штурман, Дэвид Куни. До этого он

летал на вертолетах. Я о нем слышал раньше: человек без

нервов, без жалости и совести. Сегодня мы с ним заговорили

об отмщении за смерть Боба. Он предлагает: собрать всех

шлюх из дома свиданий, усадить на вертолет и сбросить с

высоты на джунгли. А потом, для большей гарантии, покрыть

сверху напалмом. Ему приходилось участвовать в таких

операциях - зрелище, говорит, бесподобное! Гранд-аттракцион!

Дэвид заснял кинокамерой, говорит, получились неплохие

кадры. Он хочет предложить их телевизионным компаниям и

хорошо заработать. Вообще в нем чувствуется человек

бывалый, практичный и деловой..."

Нина Сергеевна прервала чтение. Руки ее дрожали. Она

и раньше читала и видела в телевизионных репортажах о

варварстве во Вьетнаме. И всегда испытывала при этом

неловкость, возмущение и стыд. Но одно дело генерал

Абрамс, полковник Гендерсон - и совсем другое дело ее сын,

ее мальчик. Что с ним стало? Как быстро превратили его в

хладнокровного убийцу. Это какой-то ужас. Ее Виктор, такой

всегда добрый, ласковый. И почему Оскар не стал говорить о

содержании письма, а так небрежно отдал ей, словно он сам

не читал? Как он, отец, отнесся к письму сына? "Возможно,

оно, письмо Виктора, так расстроило Оскара?" - вдруг

подумала она, не находя себе места. Привычная выдержка

начала изменять ей. В ее душе началось бурное брожение, в

голове образовался какой-то хаос - хотелось скорее

выплеснуть мысли наружу, кому-то излить их, поделиться,

услышать нечто утешительное.

У Нины Сергеевны был небольшой круг знакомых ее

возраста, но постепенно, со временем, он таял, сужался, и

теперь из близких женщин осталась лишь дочь Наташа да

миссис Патриция Флеминг - свекровь дочери. С русскими - ни

со старой (белой) эмиграцией, ни с новой, послевоенного

образца, - она не общалась. Старые, бежавшие из России в

годы революции и гражданской войны, дряхлые,

беспомощные, возбуждали жалость: многие из них оказались

за бортом Отечества иногда по глупости и недоразумению, не

поняв смысла происходящего. Представители новой

эмиграции вызывали в ней чувство презрения и брезгливости.

Это были отъявленные мерзавцы, субъекты без родины, без

совести и чести. Но, как ни странно, Оскар был снисходителен

и терпим именно к этим, к "новым".

Самым близким человеком в этой не до конца понятой

стране у нее при всех "но" был муж, и теперь она с

нетерпением ждала его, чтоб отвести встревоженную душу.

Прогулка верхом на лошади всегда действовала на

Оскара успокаивающе. Она как бы отключала все тревоги и

волнения, снимала нервное напряжение и уводила мысли на

новую, размеренно-ровную, без каких бы то ни было колдобин

и шероховатостей, колею. Над тем, что занимало его мозг до

прогулки, была поставлена точка, поскольку решение принято:

с Китом Колинзом полюбовно расстаться (он человек

неглупый, все поймет и в бутылку не полезет), деньги в фонд

Израиля он внесет. Вот и все заботы. Конечно, Нина затеет

разговор о Викторе в связи с его письмом, непременно затеет,

но это не тот вопрос, из-за которого должно волноваться.

Ужинали вдвоем в просторной столовой на первом этаже,

где всю торцевую стену занимал резной, из мореного дуба,

буфет. Резьба была сделана искусным мастером: тонкий

рельеф изображал флору и фауну в причудливой связи

орнамента, и эта антикварная вещь вместе с содержимым в

ней за зеркальным стеклом - фарфором и хрусталем -

придавала столовой нарядный, торжественный вид. И оттого,

что за длинным обеденным столом сидели только двое - Нина

Сергеевна и Оскар, - столовая казалась огромнейшей и

строгой.

Ужин, как всегда, состоял из овощных и молочных блюд,

фруктов и соков. Жирная пища, спиртные напитки и кофе

здесь были однажды и навсегда изгнаны, диета

выдерживалась строго и без исключения. Супруги Раймон не

были вегетарианцами. Иногда они употребляли мясную пищу и

рыбу - разумеется, не жирную и не жареную, - но делали это в

меру, осмотрительно и осторожно, не перегружая свои желудки

излишней работой. "Стол долгожителей" - так назвал свое

питание Оскар, пытаясь таким образом психологически

воздействовать на своих детей и приучить их к такой же пище.

Но старания его оказались тщетными.

Как и ожидал Оскар, разговор за ужином Нина Сергеевна

начала с письма Виктора, задав мужу несколько обидный

вопрос:

- Ты прочитал письмо?

Худое лицо и темные глаза Оскара не выразили своего

отношения к такому бестактному вопросу жены. И он ответил

спокойно, разыгрывая наивность и беспечность:

- Разумеется, дорогая, - и, опустив серебряную ложку в

стакан, начал медленно помешивать простоквашу. Уголки губ

Нины Сергеевны дрогнули. Она ждала его слов, но Оскар

молчал, и ничто в нем не выдавало ни тревоги, ни даже

озабоченности за сына, а его спокойствие словно говорило:

"Письмо как письмо - ничего в нем особенного или необычного

я не нашел".

- Что же с ним случилось? - после напряженной

выжидательной паузы осторожно, но настойчиво спросила

Нина Сергеевна, требовательно устремив взгляд на мужа.

- Повзрослел парень, думать начал. И, естественно,

возмужал.

Удивительное спокойствие и в голосе и во взгляде мужа

обезоруживало Нину Сергеевну, но она не хотела сдаваться.

Ей казалось, что это спокойствие нарочитое, только для нее.

- Я не о том, Оскар! - воскликнула она решительно и

настойчиво и строго поджала сухие губы. Взгляд выражал

недоумение и тревогу. - Ты называешь это возмужанием?

Жестокость, варварство, хладнокровное убийство - и все

потому, что "думать начал"? Эти пытки ни в чем не повинных?

- Прости, дорогая, о пытках я что-то не помню в его

письме. Разве там есть об этом?

- Генерал Абрамс присутствует на пытках, наслаждается

убийством, - продолжала Нина Сергеевна. От волнения в ее

памяти смешалось и то, что писал сын, и то, что писала газета.

Все слилось оттого, что это было единое, звенья одной цепи. -

Вспомни, Оскар, осень сорок первого, колючую проволоку,

штурмфюрера Шмидта...

- Дорогая, во Вьетнаме идет война, - поспешно перебил

ее Оскар: ему не хотелось, чтоб жена продолжала аналогию -