Когда гремели пушки

Только и встать никаких сил нет. Рвется кругом земля, дыбится черными фонтанами взрывов. Грохот прижимает, прижимает к полю, вот-вот совсем вдавит. Попробуй тут поднимись!

Но надо, надо вставать!

Молодые, необстрелянные, не понимают. Лопатки достали, закапываются. Да разве успеть? По квадратам ведь лупит. Один — недолет, другой — перелет, третий еще, может, сбоку ляжет, а уж четвертым-то определенно накроет. Бывал под таким огнем Киреев, знает.

Не выдержал, вскочил он с земли:

— Вперед!

И побежал.

Молодые, необстрелянные, тоже лопатки побросали — и за ним.

Броском из-под огня выбрались.

А Киреев снова:

— Вперед!

И за высоткой уже.

…Майор Дульников все шагал и шагал по землянке. Нет, не мог командир роты ошибиться: он ведь раньше этим взводом командовал, где Киреев… Шептало этот… И если комроты говорит: «Киреев» — значит и к награде надо представлять Киреева. Такую важную высоту взял! Весь бой решил в нашу пользу. Только как же так?.. Может, не тот? Другой какой в роте появился, из пополнения, однофамилец, может быть?

Майор подошел к двери, распахнул ее и крикнул куда-то вверх, наружу:

— Киреева из первой роты ко мне!

Минут через десять в дверь постучали.

— Войдите! — откликнулся Дульников.

Дверь скрипнула, в ее черном проеме выросла тощая фигура с большим автоматом на груди.

— Товарищ майор, рядовой Киреев по вашему приказанию прибыл.

Майор отодвинул бумаги к углу стола, поднял голову:

— А громче вы можете докладывать?

Киреев смутился, опустил голову.

— Никак нет, товарищ майор, — прохрипел он. — Сызмальства такой я…

Дульников помолчал, что-то прикидывая в уме.

— А ну-ка, Киреев, крикните: «Вперед!» Да погромче.

— Слушаюсь, — совсем тихо выдохнул рядовой. Он раскрыл рот, набрал в грудь побольше воздуха, надулся как-то, покраснел весь и прокричал: — Впере-о-о-од!

Муха, сидевшая на листе бумаги, даже не вздрогнула. Майор покачал головой:

— Скажите, Киреев, а как же вы взвод под огнем подняли? Кричали «вперед»?

— Так точно, — кивнул Шептало.

— И услышали вас?

— Да кто их знает… Должно, услышали…

— И пошли за вами на высоту?

— Пошли. Рядовой Новожилов отличился: первым вверх вбежал, гранату в пулемет бросил. Хороший солдат.

— Так откуда же у вас тогда голос взялся? Там ведь мины рвались, перестрелка, танки…

— Не могу знать, товарищ майор.

Дульников опять поправил бумаги, поднялся из-за стола.

— Н-да… Как же это объяснить?

Киреев молчал, уставясь в пол. Потом поднял голову, увидел бумаги на столе, ручку, торчащую из пузырька с чернилами, и спросил:

— Писать, да, товарищ майор? Как в тот раз?

— Ладно, идите, — улыбнулся майор. — Писать теперь я буду. Заполнять на вас наградной лист.

Лев Вайсенберг

СИРЕНА

Рассказ

Враг наступал.

В окрестностях города жители рыли рвы. Слышен был дальний гул орудий. В небе реяли самолеты.

Копая землю, бухгалтер Наумов беспокойно поглядывал в небо: кто их там разберет — свои или чужие? Со вчерашнего дня вражеские самолеты налетали сюда трижды, сбрасывали бомбы, строчили из пулеметов. И теперь, едва доносилось передававшееся связистами «трево-о-га!», Наумов был в числе первых, убегавших в кусты.

— Береженого бог бережет, — отвечал он на насмешки, когда тревога кончалась.

Бухгалтер Наумов был человек неплохой, ценный работник, но было в нем нечто такое, что заставляло окружающих над ним посмеиваться, — нечто старомодное, несмотря на то, что лет ему было всего пятьдесят с небольшим.

Отдыхая на сеновале после непривычной для него работы землекопа, он развлекал усталых товарищей рассказами о своей прошлой жизни. Рассказывал он не о том, о чем мог рассказать человек его возраста, современник мировой войны и революции. Да и что, собственно, мог он о них знать? От империалистической войны он, по собственному выражению, уклонился, во время гражданской войны служил где-то в глубоких тылах. Рассказывал Наумов все больше о мирной спокойной жизни, об удобствах и об уюте, какими была полна его жизнь когда-то и какими он упрямо старался окружить себя и сейчас.

Забавно: он и сюда, на земляные работы, явился как на пикник — в люстриновом пиджаке, с резиновой надувной подушкой, с термосом через плечо.

— Герой из меня не выйдет! — посмеивался он над собой.

Однако лопатой Наумов работал прилежно, и товарищи прощали ему его люстриновый пиджак, подушку, термос и улепетывание в кусты.

Проработав неделю, Наумов ушиб ногу. Ушиб был сравнительно легкий, но лопату пришлось все же оставить. Наумова хотели отправить в город, но он наотрез отказался: все учреждения здесь, незачем бухгалтеру одному торчать в городе, нога скоро поправится.

А когда появилась необходимость в сирене, которая заменила бы связистов и освободила их для работы с лопатой, Наумов, пренебрегая больной ногой и тремя километрами расстояния, вызвался пойти за сиреной.

Обливаясь потом, с тяжелой сиреной на плече ковылял Наумов по пыльной дороге, возвращаясь к месту работы. Полдневное солнце слепило глаза. Наумов с вожделением поглядывал на тенистый лесок, тянувшийся вдоль дороги. И хотя нога у него болела и дорога лесом, он знал, была длиннее, он все же свернул на эту дорогу.

Хорошо было в лесу! Было прохладно, приятно пахло смолой и брусничным цветом. Щебетали птицы. Наумов спустил сирену на землю, присел на траву. Не слышно было дальнего гула орудий, гудения самолетов. Свежая густая трава манила на отдых. Наумов лег на спину и замечтался.

Сирена!

Слово это Наумов впервые узнал еще мальчиком, читая о странствиях Одиссея. Так назывались морские девы, своим пением завлекающие мореплавателей на гибель. Годы спустя, будучи молодым счетоводом, Наумов попал в ресторан, и здесь, к своему удивлению, услышал, что сиренами друзья его называют веселых ресторанных певиц. Конечно, Наумов знал, что слово это означает также сигнальный прибор на судах, но так как ездить на судах ему не приходилось, а к книге об Одиссее он не возвращался, то оно запечатлелось в его памяти связанным с чем-то веселым и легкомысленным. И только теперь, когда началась война и пронзительный вой сирены раздался в ночной тишине, возвещая опасность, сердце болезненно сжалось, и он ощутил сирену своим врагом, оторвавшим его от удобной, уютной жизни. А сейчас — точно судьба посмеялась над ним — он лежал рядом с сиреной!

Так пролежал Наумов с четверть часа, как вдруг услышал поблизости негромкий лязг железа.

Он полюбопытствовал и, подойдя к опушке перелеска, выглянул сквозь листву.

«Бежать!» — было первой мыслью Наумова.

На прогалине стоял самолет — черный крест на боку, черная свастика на хвосте. Три немецких летчика возились подле машины.

Самолет этот, потерпев аварию, незаметно приземлился на широкую лесную прогалину, и немцы прилагали усилия, чтоб устранить неисправность и улететь. Один из летчиков возился у пропеллера. Офицер, стоя рядом с ним, давал ему указания. Дело шло к концу. Третий летчик, собрав часть инструментов, полез в кабину.

«Бежать, бежать!» — думал Наумов.

Он резко повернулся и застонал: проклятая нога! Немцы услышали подозрительный звук и насторожились. Офицер вытащил револьвер.

— Там кто-то есть, — сказал он, вглядываясь в листву. Наумов замер. Ему казалось, что офицер смотрит прямо на него.

«Не шевелиться и ждать…» — думал он, затаив дыхание.

— Поторопитесь! — приказал офицер работавшему у пропеллера.

«Ждать…»

Наумову было страшно. Он чувствовал себя одиноким. Он представил себе своих товарищей, роющих рвы, ему захотелось быть с ними.

Он вдруг подумал, что им угрожает опасность, что самолет несет им смерть. Он забеспокоился. Допустить этого нельзя, ни в коем случае! Нужно бежать к ним предупредить. Но как бежать с больной ногой? Как их предупредить? И вдруг в голове у него мелькнула мысль: сирена! Как это он сразу не сообразил!