Такая долгая жизнь

С Гестермайером был еще какой-то господин, низенький, с большим крючковатым носом, в старомодном сером костюме, в растоптанных ботинках. Когда Гестермайер представил его: «Эрнст Хейнкель!» — Путивцев не поверил своим глазам.

Хейнкель обратился к Путивцеву на немецком языке с обычными словами приветствия. Говорил он быстро, и Пантелей из его речи понял только одно слово — герцлих [3]. Потом Хейнкель стал расспрашивать Путивцева о том, чего стоят, по мнению русских летчиков, его самолеты.

Путивцев не был готов к этому разговору сейчас. Однако кое-что он мог сказать. Хейнкель слушал молча, изредка только задавал короткие вопросы. Они сводились к тому же — к плоскому штопору.

Путивцев сказал все, что знал о плоском штопоре. Когда он заявил, что во время испытаний действовал вопреки инструкции и это позволило ему вывести самолет из плоского штопора, Хейнкель этим заинтересовался.

— Я познакомлю вас с моим летчиком-испытателем Видером. У него есть тоже соображения на этот счет. А вы не попадали во флаттер? — неожиданно спросил он.

— Нет, я не знаком с этим явлением…

За большим зданием с трубой — тепловой электростанцией — показались главные ворота завода «Мариене».

Увидев их машину, вахман тотчас же поднял шлагбаум, и они въехали на территорию. Здесь было опрятно, чисто. Цехи располагались довольно далеко друг от друга. Перед конструкторским бюро, куда они подъехали, цвели молодые яблони.

Хейнкель провел Путивцева по всему конструкторскому бюро, познакомил с сотрудниками. Пантелей Афанасьевич ловил на себе любопытные взгляды. Еще бы — большевик! Живой большевик из России! С ним были отменно вежливы. Невольно и Путивцев стал говорить в подобающих случаях «данке», «битте»… И Юра поддел его: «Вам надо было, Пантелей Афанасьевич, не в авиацию, а в дипломаты подаваться».

— Куда теперь желаете, господин Путивцоф? — спросил Гестермайер.

— На аэродром, к машинам…

— Я очень рад, что русский гость выражает такое желание. Дело прежде всего. Едем на аэродром, — сказал Хейнкель.

«Мариене» был молодым заводом. И строительство аэродрома еще не закончили. У ангара нашили бетонные плиты, но протяженность их была мала для взлетной полосы. На зеленом поле стояли всего три машины, среди них Путивцев сразу узнал модернизированную модель «Хейнкеля-37». Такую же горбоносую, как предшественница.

На аэродроме Хейнкель представил Путивцеву летчика-испытателя Видера. У пилота было открытое, загорелое лицо и приятная, мягкая улыбка, которая вдруг напомнила Пантелею Афанасьевичу брата, Михаила.

Уже через пять минут после знакомства Видер говорил Путивцеву:

— Абсолютно точно. Когда «Х-37» входит в плоский штопор, то похож на взбунтовавшегося коня, не слушается поводьев. Но новая модель лучше. При взлете держать только надо крепче ее рулями — рыскает. А из пике выходит замечательно.

Видер не расхваливал товар, как это водится, а говорил правду о машине. И Пантелею это понравилось.

Решили, что первый полет совершит Видер.

В комбинезоне он выглядел мешковатым, грузным, однако легко поднялся на крыло, легко перебросил тело в кабину. Зарокотал мотор. По звуку Путивцев понял, что мотор прогревали. Вырулив на старт и получив разрешение на взлет, Видер бросил истребитель в разбег. Он легко побежал по зеленому полю, постепенно задирая хвост, и… медленно оторвался от земли, круто пошел вверх. Путивцеву и первая модель «Х-37» нравилась быстрым набором высоты.

Вскоре серебристые плоскости самолета поблескивали уже на высоте около трех тысяч метров. Видер не стал томить собравшихся на аэродроме и, сделав два крутых виража, бросил машину набок. Он открутил по восемь витков вправо и влево, и самолет не сорвался в плоский штопор.

Хейнкель был доволен.

Когда Видер посадил самолет и подрулил, Пантелей Афанасьевич сказал Юре:

— Переведи: я хотел бы сейчас повторить то, что сделал Видер.

Хейнкель удивленно воскликнул:

— Зо?!

— Да, если, конечно, вы не возражаете.

Хейнкель не возражал.

Путивцев сел на место пилота. Осмотрелся. Управление было такое же, как и у прежней модели. Путивцев уверенно запустил мотор и стал рулить к старту. Опробовав мотор на разных режимах, он стремительно повел машину на взлет. Видер говорил правду: истребитель рыскнул у него разок — рули надо было держать крепко.

Наконец самолет оторвался и стал набирать высоту.

Небо было светло-синим, только там, вдали, над Балтикой, на его синь была наложена легкая ретушь перистых облаков. День стоял ясный, солнечный.

Путивцев огляделся: он как раз пролетал центр города. Узнал Мариенкирхе. Город лежал внизу, как на средневековой гравюре, только все краски отчетливее, естественнее, ярче. Вода в заливе отливала густо-синим, но чем ближе к морю, тем она становилась светлее. Балтика вдали серебрилась под солнцем, вода казалась тяжелой, как расплавленный свинец.

Пантелей Афанасьевич сделал вираж и пошел над заливом, который напоминал ему Дон — один берег высокий, на нем город, а другой — зеленый, и море своей окраской сверху было похоже на Азовское.

На высоте трех тысяч метров воздух был приятно прохладным, мотор работал чисто, ровно (умеют немцы делать моторы), и было счастливое ощущение легкости во всем теле, которому дали крылья.

Пора было начинать. Путивцев плавно сбросил обороты. Стрелка указателя скорости пошла влево. Машина чуть вздрогнула и чуть задрала нос.

Путивцев нажал на левую педаль руля, и самолет как бы взмахнул крылом и устремился к земле с левым вращением. Обороты совсем сброшены. Тугой, прохладный воздух, скользя вдоль обшивки, густо зашуршал. Пантелей Афанасьевич ощутил тошнотворную легкость в желудке, ослепительно сверкнули плоскости на солнце — машина вошла в штопор.

Путивцев попробовал вывести самолет из штопора обычным способом. Нажал на правую педаль, а ручку руля высоты отдал на себя. Но машина не слушалась рулей, продолжая стремительно падать. Тогда пилот поставил рули в нейтральное положение и слегка прибавил обороты. Истребитель как бы замер на миг, снова клюнул, но вращение его замедлилось. С этим можно было согласиться. Летчик ввел машину в крутое планирование. Перегрузки прижали его к сиденью, в глазах замельтешило. Предметы резко увеличивались. Путивцев сработал рулями, и машина, будто подхваченная невидимой могучей рукой, пошла вверх, а затем легла в горизонтальный полет. До земли оставалось каких-нибудь пятьсот метров: хорошо были видны желтый прибрежный песок, берег, окаймленный белой пеной прибоя, и вдоль берега — белокаменные дачи и пансионаты Варнемюнде, небольшого уютного курортного городка.

Вечером фирма «Хейнкель» устроила прием в честь русских. Собрались в ресторане «Зимний сад». Приглашенных было человек сто: дамы в длинных вечерних платьях с холодными светскими улыбками на лицах, мужчины — большинство — в черных костюмах. Сам Хейнкель красовался в безупречно сшитом темно-коричневом костюме.

Гестермайер подводил к Путивцеву то одного, то другого гостя и представлял:

— Господин Рединг, владелец завода «Нептунверфт»! Кстати, его завод тоже получил заказы от Советской России… А это господин Нацмюллер, генеральный директор кредитного банка!..

Наконец всех пригласили к столу.

Правилам этикета Пантелея Афанасьевича никто не обучал, и Юра, как назло, куда-то исчез.

Трапеза началась с того, что официант с большим подносом, на котором было «что-то», завернутое в крахмальные салфетки, стал обносить сидящих за столом. Каждый брал это «что-то» и клал рядом с собой на стол. На ощупь это «что-то» было мягким и теплым. Слава богу, что к нему подошли не к первому. «Спокойно, — сказал он себе. — Делай, как они».

Это «что-то» оказалось подогретым хлебом. Принесли знаменитый гамбургский суп из угря и белое вино. Здесь все ясно. Сложнее оказалось со вторым. Официант поставил перед ним блюдо. Видер, сидевший рядом, назвал его котлетой. Это был кусок хорошо прожаренной свинины с косточкой, над которым громоздилась горка тушенных в масле овощей — лука, моркови, фасоли, шпината. Все это лежало на деревянном подносе, а поднос стоял на тарелке. Пантелей Афанасьевич не знал, то ли надо все это кулинарное сооружение есть прямо на деревянном подносе, то ли с подноса сначала выложить на тарелку. Соседи по столу не спешили начинать, оживленно о чем-то разговаривая. Наконец появился Топольков.