Такая долгая жизнь

Такая долгая жизнь

КНИГА 1

ЧАСТЬ I

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Раньше здесь была пустошь, заросшая тускло-зеленой лебедой и серебристо-пыльной полынью. Горьковатый, неистребимый запах этих трав стоял все долгое лето и ясную осень, его не могли развеять ни иссушающе-беспощадная июльская жара, ни шквальные осенние ветры Азовского моря. Когда-то травы подходили к шлагбауму, установленному еще в петровские времена, но постепенно город рос, наступал на степь. На берегу мелководного, теплого моря построили металлургический завод. Пришел двадцатый век и здесь, в полынной степи, поставил железную стопу, железную веху.

Бросовые земли, в свое время купленные за бесценок богатым греком Скарамангой и помещиком Касперовым, вдруг резко подскочили в цене: они прилегали к новым заводам. На этих землях развернулось невиданное доселе строительство. Но еще десятилетие над этим краем стоял стойкий запах лебеды и полыни. Неистребимая трава росла прямо на вновь образованных улицах, в подворьях, на заводском дворе. Она заполонила даже крутые, осыпающиеся, глинистые берега Азовского моря. Время от времени волны подрезали берега, вызывая обвалы и гибель всего растущего на них. Но проходил срок, и трава снова начинала гнездиться на безжизненных желтоватых склонах, куститься, разрастаться, чтобы в один из ненастных дней погибнуть под очередной осыпью.

Зимой здесь было царство снега. В первых числах декабря нежно-белая, еще нестойкая снежная заметь ложилась на землю. Мелководный залив у берегов схватывало ломким прозрачным льдом. С каждым днем снежный рой в воздухе густел, пудрил сухую полегшую траву, стылые ветви голых деревьев, оседал на крышах, на дорогах.

К новому году ледяной панцирь сковывал весь залив, наступал на море. По льду теперь можно было не то что ходить, а ездить на санях, на автомобилях, на чем угодно. Все живое в море замирало, погружалось в дрему.

Зима в тот год наступила не по календарю ранняя. Лед был необычайно крепок, а снежный наст толст и прочен. Печи в домах в ту зиму не гасили — жар держался в них до утра. А утром еще горячую золу выгребали и затапливали по новой, иначе было нельзя, иначе стены возьмутся холодом, а потом попробуй их оттопи.

Дома, примыкавшие к металлургическому заводу, стояли на высоком берегу. Ветер, налетевший с моря, бился о его твердь, бросал в глинистые, окаменевшие подножия вороха снега. На пологом же берегу, за Камышовой балкой, против разбойного ветра не было никаких преград. Здесь уж он расходился вовсю. Дома засыпал до стрех. Утром их обитатели делали лазы, чтобы выбраться наружу.

Снега в том году было столько, что казалось — небеса высыпали уже весь свой запас. Наконец погода будто бы установилась, снегопады прекратились. Под холодным, зимним солнцем ослепительно сверкали крыши домов, дороги. А на второй день масленицы снова повалили крупные белые хлопья.

Легкий ветерок, круживший поземку на ледяных залысинах в заливе, к вечеру окреп, перекинулся на берег. Надо было выехать пораньше, до сумерек, но утром пришла Катерина, старшая сестра Ксени, позвала на блины. От нее зашли к другой сестре — Марфе. Она обещала дать Ксене боты, а сама ушла к свекрови, пришлось ждать. Как ни уговаривал Михаил: «Да будь они неладны, эти боты, езжай в валенках, теплее…» — Ксеня не уступала. Ехала она в деревню к мужу в первый раз и хотела быть понаряднее, помоднее.

Брат Михаила Максим приехал за ними еще в полдень. Услышав лошадиное ржание и увидев в окно остановившиеся сани, Тихон Иванович степенно отложил в сторону потрепанную Библию, снял с кончика носа очки, перевязанные в дужке суровой ниткой, огладил окладистую серебристо-черную бороду. Крикнул на кухню:

— Ивга! Пиды узнай, кого бог нэсе?

Никто не отозвался. За чтением он не заметил, что жена его куда-то вышла.

— От стэрва! Вже побигла кудысь по хаткам, — беззлобно выругался он и поднялся.

Узнав Максима, Тихон Иванович отпер ворота, сообщил, что ни дочки, ни зятя «нэма дома, гостюют, масляна…».

— А Вовка где-сь, наверное, с Ивгой? Ты распрягай. Це дило буде не скоро, покы повернутся.

Максим распряг Вороную, завел в конюшню. Серый закосил на кобылу налитым кровью глазом, стал нетерпеливо перебирать ногами. Тихон Иванович огрел его по холке:

— Стой! Чертяка!..

Вернувшись в дом, Тихон Иванович снова принялся за чтение:

— «Итак, всякого, кто слушает слова Мои сии и исполняет их, уподоблю мужу долгоразумному, который построил свой дом на камне; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот; и он не упал, потому что основан был на камне.

А всякий, кто слушает слова Мои и не исполняет их, уподобится человеку безрассудному, который построил дом свой на песке; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое».

Максим, устроившись на сундуке, прислонившись к притолоке, слушал, но, разморенный теплом и монотонным чтением, задремал…

— Брат! Вечернюю зорю проспишь! — Михаил растолкал Максима. От него пахло водкой, скоромным маслом. Он белозубо улыбался.

Пока запрягали Вороную, пока то да се, вот и вышло, что выехали в сумерках. Как только минули шлагбаум, место пошло открытое. Ветер закусил удила, понесся вскачь. Белесая темнота быстро густела. Лошадь, отдохнув, с полчаса трусила уверенной рысцой. Стало холодно. Михаил крикнул брату:

— Придержи ее чуть, пробегусь!

Максим слегка натянул вожжи, осуждающе подумал: «Вырядился!» Михаил поддался уговорам жены, не стал надевать валенки, а напялил обновку, купленную с последней получки, — хромовые ботинки. Ксене хотелось, чтобы обновку увидела свекровь, оценила бы ее заботу о муже.

Держась за край саней, Михаил легко побежал. У Ксени тоже стыли ноги в злополучных ботиках, хоть и укутал их заботливо Михаил теплой попоной. Холод постепенно просачивался, кусал пальцы.

Ехала Ксеня в деревню не без робости. Ведь ехала как на смотрины. Кроме матери и братьев мужа — Максима и Алексея, никого она там не знала. Со свекровью, правда, виделась часто, и отношения с нею сразу сложились хорошие.

— Анастасия Сидоровна я, а ты меня мамой зови, — сказала ей свекровь при первой же встрече.

Даже Михаил удивился такому: к Фекле, Максимовой жене, мать не особенно милела сердцем, Анфису Пантелея никогда не вспоминала, а Ксене сразу такое предпочтение.

Когда Вовка родился, Анастасия Сидоровна стала наезжать в город почаще: хотелось побыть с внуком.

Братья мужа нравились Ксене. Максим — тихий, незлобный, уступчивый. С ним просто. Алеша — веселый, задиристый, неугомонный, такой в обиду не даст. Жаль, его нет. Служит. Не знала она только старшего деверя — Пантелея. В пятнадцатом году его призвали в армию. Потом гражданская война. Так больше он и не вернулся в Солодовку. А теперь где-то в Москве. Говорят, большой чин.

Не в чужой край она едет, а все ж робеет. Сызмальства живет в ней это чувство: не причинить бы другим неудобства.

Жалобно и одиноко звучал колокольчик, привязанный к дуге. Звук его, вначале заливистый и частый, становился приглушеннее и реже. Вороная перешла на шаг. Михаил прыгнул в сани. Из-под старого рядна, которым Максим прикрыл круп лошади, струился тут же смываемый ветром парок.