Солдатами не рождаются

– Ну, чего явился? Какая срочность? – спросил Захаров вошедшего Бережного. Думал, что Бережной после разговора по телефону начнет с вопроса: какая жалоба на политотдел дивизии? Но Бережной начал не с этого.

– Константин Прокофьевич, на вас вся надежда. Нельзя до конца операции отстранять старика от командования дивизией…

– А почему нельзя? – спросил Захаров. Он сразу понял: в дивизии что-то стряслось во время пребывания там Батюка, и Бережной считает, что ему, как члену Военного совета, все это уже известно. Но ему из самолюбия, не столько личного, сколько связанного с пониманием своих прав и обязанностей члена Военного совета, не хотелось обнаружить своего незнания перед Бережным, – Бережной все равно сейчас сам вывалит все, что у него за душой, и картина будет ясна.

И Бережной действительно вывалил все.

– Меня слеза прошибла, глядя на старика, после того как командующий уехал!

– А ты вообще на слезу слабый.

– Успел полюбить, – горячо сказал Бережной.

– Быстро! Месяца не прошло…

– А любовь бывает с первого взгляда, товарищ член Военного совета.

– Опасное качество для политработников, – сказал Захаров. – А не будет у нас так, Матвей Ильич, – сегодня старика пожалеем, а завтра похороним?

– Не знаю, – сказал Бережной. – Знаю одно: если завтра снимете – считайте, что завтра же и похороните. Заживо.

– А о дивизии ты думаешь?

– Думаю. Дела у нас не хуже, чем у других. Пикин старается, я стараюсь, и старик себя не жалеет. А если хотите, чтоб он при своей открывшейся ране за оставшиеся дни меньше в полки лазал, дайте ему заместителя по строевой. Так и так у нас его нет.

– Нет потому, что сами же еще при Серпилине просили воздержаться, пока ваш Щербачев из госпиталя не выйдет. Не хотели никого другого.

– А сейчас, раз такая обстановка, просим: дайте.

– Вот это больше похоже на дело, – сказал Захаров. – Поговорю с командующим и с начальником штаба. Как они на это посмотрят.

– Я сам заранее к Серпилину схожу, – сказал Бережной.

– А вот этого от тебя не требуется. Ты ему не свояк и не кум. Зачем тебе к начальнику штаба армии, пользуясь бывшей дружбой, ходить, ставить его в ложное положение?

– Почему бывшей?

– А ты не придуривайся. Ты меня понял, – сказал Захаров. – Возможно, конечно, что и такое решение будет: из армейских медиков консилиум назначить, решить, как, способен исполнять свои обязанности по состоянию здоровья или нет?

– А-а… – махнул рукой Бережной. – Раз консилиум – все! Что им командующий прикажет, то и скажут.

– А ты зачем людей сволочишь? – вдруг рассердился Захаров. – Не люблю в тебе этого, сам вроде хороший, а мазануть другого – так, с маху, плохим назвать, между прочим, не боишься. Откуда у тебя такое мнение? У нас начсанарм, если хочешь знать, еще тебя принципиальности поучит.

– Виноват, не подумал.

– Брось эту привычку, – по-прежнему сердито сказал Захаров, – «виноват», потому что отпор тебе дал, а если бы не дал, считал бы, что прав.

Захаров снял трубку и покрутил телефон.

– Где командующий?

В телефон ответили, что командующий пошел к начальнику штаба смотреть обстановку.

– Так. – Захаров положил трубку. – Значит, время у нас с тобой еще есть.

И, снова сняв трубку, позвонил Бастрюкову.

– Заходите!.. Сейчас обсудим ваши безобразия, – повернулся он к Бережному.

– Какие безобразия, товарищ член Военного совета?

– А какие безобразия – заместитель начальника политотдела армии тебе скажет. Не хочу лишать его такого удовольствия. – Захаров посмотрел в глаза Бережному с каким-то показавшимся тому странным выражением, хотя странного тут ничего не было. Просто он глядел в глаза Бережного, и этот Бережной, которого он только что выругал, был в его глазах хорошим, стоящим человеком и, наверное, в том деле, о котором им предстояло говорить, тоже вел себя как стоящий человек. А Бастрюков, который сейчас придет, был, на его взгляд, человеком нехорошим и нестоящим, и история, которую он затеял, тоже была нестоящей историей. И тем не менее дело оборачивалось так, что этот нестоящий Бастрюков будет сейчас в его присутствии песочить стоящего Бережного, и в сложившейся обстановке помешать этому нельзя.

Бастрюков был, как и приказано, наготове и явился почти мгновенно. Раскрыл ту же папку, с которой, приходил час назад, надел очки и стал излагать соображения.

Излагал в том же порядке, как Захарову час назад, только немножко сильней нажал на фразу, что ему неизвестно, насколько с этим делом знаком замполит дивизии, как бы давая возможность Бережному найти лично для себя выход из положения. Вот и вся разница. «А так слово в слово, – отметил про себя Захаров, глядя на уже немолодое, с морщинками у глаз, но еще туго обтянутое, крепкое, здоровое лицо Бастрюкова, – сознает, что не люблю его и что этот доклад его не одобряю, сознает, но не отступает, потому что не боится меня. А не боится потому, что думает или пересидеть меня на своем месте, или рассчитывает, что не выдержу характера и сплавлю куда-нибудь с отличной характеристикой, только бы подальше от себя».

Бережной сидел, низко нагнув бритую голову, и глядел в стол перед собой. Захарову хотелось встретиться с Бережным взглядом и сказать ему молча, глаза в глаза: «Пойми, с кем имеешь дело, Бережной, пойми и будь умный». Но Бережной глаз не поднимал.

– У меня все, – сказал Бастрюков.

– Отвечайте, полковой комиссар, – сказал Захаров Бережному.

Если бы отвечать по-умному, надо было сказать: «Разберемся, выясним, доложим…» А тем временем сплавить этого немца из дивизии, а с «выясним», «доложим» не спешить, пока не будет конца делу в Сталинграде, а там выбрать момент, когда всем будет не до этого, и доложить, что все в прошлом, а на будущее учтем!

Но Бережной умным в таких случаях быть не умел. Он медленно поднял побагровевшую голову и сказал:

– И откуда только у товарища Бастрюкова такая подробная информация по нашей дивизии. Он у нас так давно не был, что я его и в лицо-то забыл!

– А ты не отклоняйся, – сказал Захаров, – давай по существу.

– А по существу… Что канцелярия у нас, как вычислил товарищ полковой комиссар, слабей работает, чем в других дивизиях, то мы мечтали до сих пор, что политотдел армии нас, наоборот, похвалит, – меньше, чем другие, ему бумаг шлем. А раз ругает – исправимся, доведем до своей процентной нормы. А что касается духа приятельства, нетребовательности и потери бдительности, который, по его словам, сложился у нас в политотделе дивизии, то насчет приятельства, верно, у меня все замполиты полков – друзья-приятели, я их на войне полюбил и разлюбить не обещаю. А насчет моей нетребовательности, то пусть товарищ полковой комиссар Бастрюков в любой наш полк пойдет, и в шкуре замполита сутки пробудет, и выполнит все, что я от своих замполитов в бою требую, а потом доложит вам, требователен я или нет. А насчет потери бдительности, то, действительно, признаю, упустил: имею какого-то писателя в дивизии, который мне ни слова не говорит, а товарищу Бастрюкову пишет и пишет. Учту, исправлюсь… А что как главный факт товарищ Бастрюков про Гофмана доложил, тут все правильно…

– Что значит правильно? – переспросил Захаров.

– Правильно мы поступили, товарищ член Военного совета. Так я считаю.

– То есть как правильно?

– А что ж, человек в разведку пошел, «языка» взял, мы сначала за это «Звездочку» обещали, но побоялись, что в армии зажмут, и дали что в нашей власти – «За отвагу». Лучше бы, конечно, «Звездочку», но «За отвагу» – медаль тоже хорошая. Так что, я считаю, правильно.

– Опять отклоняешься, – сказал Захаров. – Тебя не про награды спрашивают, а про другое.

– Я считаю, одно с другим связано, – сказал Бережной. – Он за сентябрьские бои одну «За отвагу» получил, за ноябрьские – вторую, теперь – третью. Семь «языков» на его счету. А теперь, значит, после третьей «Отваги», из дивизии по шапке?

– Разрешите задать вопрос полковому комиссару, товарищ член Военного совета, – сказал Бастрюков.