Солдатами не рождаются

– Не беспокоюсь, а все же как-то…

– А по мне – какая разница, пусть смотрит, – сказал Чугунов.

– Левашов приказал безопасность этого немца обеспечить, – сказал Синцов. – Надо любой ценой обеспечить, не подвести. Я уже думал. Радиомашину в гараж в самый угол затащим. А на случай сильного огня для укрытия – там у тебя, я видел, рядом танк подбитый стоит – можно подрыть поглубже между гусеницами и пару тулупов засунуть, чтобы, если отсиживаться придется, не замерз.

– Можно и тулупы, – сказал Чугунов. – У меня и грелки химические есть, две штуки.

– Смотри какой запасливый! А у меня ни одной не осталось.

– Есть, – сказал Чугунов. – Для такого дела дам. По-моему, в случае чего, будет подходяще там, под танком. Сами посмотрите…

Они вылезли из подвала. Впереди, у стены гаража, темнела коробка танка.

– Холодно будет ему, если туда, под танк, загонят лежать, – сказал Чугунов. – Как думаешь, Иван Петрович, соединимся за сегодня с Шестьдесят второй или нет?

– Не бог. Не знаю, – сказал Синцов.

32

Пробыв почти весь день в 111-й дивизии, командующий армией генерал-лейтенант Батюк вернулся оттуда вечером до крайности злой. Для злости было две причины: первая – та, что, несмотря на личное присутствие Батюка, 111-я и сегодня не прорвала фронт немцев и не соединилась с 62-й армией, а вторая причина – неожиданное личное столкновение с таким, казалось бы, покладистым стариком, как командир дивизии генерал Кузьмич, которого Батюк про себя привык называть «божьей коровкой».

Когда, налазившись вместе с Кузьмичом по окопам и развалинам, побывав на всех трех наблюдательных пунктах полков, устав и намерзшись, Батюк перед возвращением в армию заехал в штаб дивизии выпить чаю, Кузьмич вдруг побелел как бумага, встал, попросил извинения и, прихрамывая, вышел в соседнее помещение. Батюк, не отличавшийся терпением, начал пить чай без него, потом, рассердясь, оставил стакан, поднялся и рванул дверь в соседнюю комнату.

Там на лавке сидел белый, без кровинки, Кузьмин и шепотом кричал на своего адъютанта:

– Давай сухой валенок!..

– Не дам, товарищ генерал.

– Давай, говорят… командующий ждет!

– Что тут происходит? – спросил Батюк, переводя взгляд с белого лица командира дивизии на его забинтованную от щиколотки почти до колена ногу.

– Давай валенок! – не своим голосом заорал Кузьмич.

Адъютант поставил ему валенок, он с искаженным от боли лицом сунул в него ногу и встал.

– Товарищ командующий, разрешите доложить… – начал адъютант и остановился под яростным взглядом командира дивизии.

– Докладывайте, – переводя взгляд с одного на другого, сказал Батюк.

Адъютант виновато посмотрел на Кузьмича и стал докладывать, что у командира дивизии уже несколько дней как открылась старая рана, и, хотя врач ему сказал, что надо полеживать, он не ложится, сегодня и вовсе ходил целый день и так разбередил ногу, что валенок полный крови.

– Где же твоя совесть? – Батюк повернулся к Кузьмичу. – Почему, как я приехал, мне не сказал? Какой из тебя командир дивизии, раз у тебя рана открылась? Садись, чего стоишь? В ящик сыграть хочешь?.. – И Батюк матерно выругался.

Кузьмич не сел.

– Разрешите ответить на ваши вопросы с глазу на глаз? Или и дальше будете меня при людях матюкать?

Батюк ничего не ответил, повернулся и пошел в другую комнату. Кузьмич прошел за ним, закрыл за собой дверь и попросил разрешения сесть.

– Можешь хоть ложиться! Докомандовался, понимаешь, а со штабом армии в прятки играешь, – сказал Батюк сердито, садясь на стул напротив Кузьмича.

– И еще не матюкай его. Да я бы тебя не так еще обматюкал, если бы не при людях. Сдавай дивизию Пикину и езжай в госпиталь.

– Иван Капитонович, чем сплеча рубать, все же сперва уважьте, послушайте. Как-никак годов на десять постарше вас.

– То-то и оно, – сказал Батюк. – Давно пора ехать в тыл запасные полки учить, а не добивать себя тут до ручки.

– До сей норы, что возложено, выполнял и так и дальше думаю, – сказал Кузьмич. – Ночь перележу, а утром, где надоть быть, буду. И все, что надоть, сделаю.

– Не видать, чтоб ты все, что надо, делал. Соединиться обещал, а не сделал!

– Что мог, делал, товарищ командующий. Вы сами видели…

– Мог, мог… – сердито оборвал Батюк и встал. – Ты сделал, что мог, а другой придет и сделает больше…

– Иван Капитонович, – умоляюще сказал Кузьмич. – Не трожьте меня до конца операции. Есть в вас душа или нет?!

– А ты мне личных отношений не разводи, – взорвался Батюк. – Обращайся, как положено.

– А раз как положено, – поднявшись и став напротив Батюка, сказал Кузьмич, – так вы меня не тычьте, я у Фрунзе служил, он меня не тыкал…

– У вас все? – угрожающе спросил Батюк, с трудом не дав себе хряснуть кулаком по столу. – Получите письменный приказ и сдадите дивизию.

Он уехал в гневе и не выполнил своей угрозы сразу же по приезде в штаб армии только потому, что его поглотили неотложные, накопившиеся в его отсутствие дела и надо было сначала расправиться с ними.

Тем временем члену Военного совета Захарову позвонил взволнованный замполит 111-й Бережной, прося разрешения срочно явиться к нему.

– Являйся, раз такая нужда на ночь глядя, – сказал Захаров. – Кстати, жалоба на тебя есть. Заодно разберем.

– Какая жалоба? – спросил Бережной.

– Явишься – узнаешь. – Захаров положил трубку и покосился на сидевшего перед ним заместителя начальника политотдела армии полкового комиссара Бастрюкова, который полчаса назад пришел не с жалобой, как выразился Захаров, а с замечаниями по недостаткам в работе политотдела 111-й дивизии.

– Ну что ж, – сказал Захаров, – раз Бережной сам напросился, пока будьте свободны. Как приедет, вызову на очную ставку. – И, поглядев на недовольное лицо Бастрюкова, усмехнулся. – Иди, товарищ Бастрюков.

Захарову хотелось остаться одному, успеть до приезда Бережного самому обдумать, как быть с этой некстати вспухшей историей.

«Бастрюков формально прав: вытащил это дело и поставил в таком разрезе, что теперь не обойдешь его ни справа, ни слева. Остается один вопрос – за каким хреном ему понадобилось сейчас, на гребне последних усилий, вдруг вытаскивать эту историю, которая через несколько дней на фоне победы сама собой утонула бы, и никто бы ее не оживил. А он, наоборот, рад и понимает свою силу; раз пришел ко мне, я уже не могу ему сказать: не суйся, подожди, пока само собой заглохнет… Не такой это человек, чтобы ему так сказать».

Дело, по которому пришел Бастрюков, кроме всех прочих его жалоб на политотдел дивизии, заключалось в том, что в 111-й, в разведроте, был, оказывается, боец по фамилии Гофман. И был он не еврей, за которого его привычно считали, сталкиваясь с фамилией Гофман, а самый настоящий немец Поволжья. И это в дивизии, по словам Бастрюкова, знали и покрывали, несмотря на то что был строжайший приказ: немцев Поволжья ни под каким видом во фронтовой полосе не держать. А этот немец воевал в дивизии, и не где-нибудь, а в роте разведчиков, и как раз он взял того крайне необходимого «языка», которого в канун наступления приказано было взять на участке 111-й дивизии, и получил за это «Отвагу».

И все сошло бы, если бы товарищ Бастрюков, за которым числится армейская газета, не потребовал себе на просмотр непошедшие материалы. Он вообще был старательный, каких только дел на себя не брал, лишь бы времени не оставалось на передовую ездить. И в непошедшем материале нашел набранную заметку с описанием подвига этого Гофмана. Редактор, наверное, споткнулся о фамилию и заметку не пустил: от греха подальше. А Бастрюков увидел и пошел копать. Вызывал к себе корреспондента, который писал, – в общем, докопался! Нашел в армии одного немца – и ставит вопрос в мировом масштабе. И попробуй заткни ему теперь рот!

Начальник политотдела армии был хороший мужик, но имел простительную, с точки зрения Захарова, слабость – не вылезал с передовой. А когда прибыл товарищ Бастрюков, в его лице приобрел желанного заместителя, который, не разгибая спины, сидел в политотделе за всех и гнал через себя снизу вверх бумаги, как всякий такой человек, забирая постепенно все большую силу. В последнее время Захаров чувствовал это по себе: Бастрюков все чаще лично являлся к нему с докладами и все настойчивее совал именно такие бумаги, от которых не открутишься. И под всеми ними – его подпись. Создает себе и во фронте и в ПУРе, среди всех тех, кто питает к этому слабость, авторитет недремлющего ока. А кроме того, там в ПУРе, в Москве, у него корешок в звании дивизионного; этот корешок его сюда и пристроил. И хоть ты и член Военного совета армии и считают, что натура у тебя твердая, а все же с товарищем Бастрюковым придется еще послужить. Знаешь ему цену, а голыми руками не возьмешь. Такого если уж брать, то надо, как занозу, чтоб не обломилась, а то глубже засядет, тогда вообще не вытянешь. И на это, при всем твоем горячем характере, у тебя должно хватить терпения. А не хватит – дурак будешь…