Мир тесен

А мы припухали у пристани Виртсу, злые от сухомятки и отсутствия бензина. И вот тогда-то — стараниями комбрига, а может, и Галахова — наш отряд катеров получил бензин у армейцев, чьи службы тыла были куда мобильнее флотских. Сам командующий Эстонским корпусом генерал Пэрн приказал дать нам бензин взаймы.

Нашему катеру отломились две бочки бензина! Роскошнее не бывает подарка! Дурандин со своими духами быстренько перекачал бензин в баки. Он словно боялся: вдруг дядя Пэрн передумает и велит отобрать…

Несколько ночей мы мотались взад-вперед, перевозя нескончаемый поток войск на Муху. Потом вот какая получилась обстановка: седьмого армейцы взяли главный город Эзеля Курессаре, противник отступил, очистив весь огромный остров, на полуостров Сырве, прикрепленный с юга к Эзелю, как сабля к пузу офицера. На узком перешейке немцы заблаговременно подготовили сильный рубеж, восстановив укрепления, на которых наши в сорок первом заставили их топтаться полтора месяца. С ходу нашим не удалось преодолеть оборонительный рубеж. И началась осада. Немцы снабжали и питали свои части на Сырве морем из Либавы и Виндавы — через Ирбенский пролив. Надлежало воспрепятствовать этим перевозкам силами торпедных катеров и авиации.

Наконец-то вспомнили, что мы все-таки не извозчики, а торпедные катера! Начались ночные выходы — вдоль Эзеля, вдоль Сырве мы утюжили неспокойный Рижский залив до Ирбенского пролива. Перебазировались на Эзель — в поселок Ромассаре близ Курессаре. Тут пристань была сожжена, только обгоревшие бревна торчали на сваях, и мокли под дождями взорванные склады и сараи. Взвод саперов из Эстонского корпуса сделал нам из понтонов плавучий пирс, к коему и пришвартовались катера отряда.

Такая шла осень — бездомная, холодная. В Ромассаре стягивались и другие отряды катеров. Прибыли «деревяшки» — деревянные катера Д-3, активно действующие в Моонзунде, — и с ними старый знакомый капитан третьего ранга Бухтояров. Он теперь был замначальника политотдела бригады. Мы с ним столкнулись однажды возле причала, где нелегко было вытянуть из грязи сапоги. Бухтояров остро взглянул на меня близко посаженными темными глазами:

— Здорово, Земсков! Как воюешь?

— Ничего, воюем, товарищ ктан-треть-ранга. С бензином вот трудности.

— Бензин скоро подвезут. Дедков у вас на катере? Ну, и как он?

— Нормально, — сказал я. — С горячей пищей вот у нас…

— Завтра-послезавтра базовая команда прибудет, оборудует камбуз. Кто у вас в отряде комсорг?

— Комсорг? — Я вспомнил паренька с одного из катеров, раненного при высадке десанта на Муху. — Вроде нет сейчас…

— Готовься, Земсков. Созовем собрание, тебя выберем комсоргом.

— Спасибо, товарищ ктан-треть-ранга, но я…

— Готовься, — повторил Бухтояров и пошел по накиданным доскам к плавпирсу. Обернулся, окликнул: — Да, Земсков! Вот что еще: почему не вступаешь в партию?

В середине октября вышли мы — звено катеров — в ночной поиск. Холодная была ночь, с порывами ветра, с мелкой зыбью, заставлявшей катер неприятно вибрировать. Справа угадывалась в сырой мгле полоска берега Сырве.

Сережа Штукин первым увидел немецкий караван. Шли со стороны Ирбенского пролива пять БДБ — быстроходных десантных барж. Как разглядел Штукин эти низкосидящие посудины с невысокой рубкой? Ночь-то была безлунная, беззвездная. Кошачье зрение у Штукина. Факт тот, что мы их увидели, а они нас нет. БДБ поворачивали к берегу (к пристани Мынту, как узнал я потом). И Вьюгин, шедший на нашем катере, сделал Макшееву знак тоже ворочать. Мы пристроились к концевой БДБ, а остальные два катера повторили наш маневр и пошли в кильватер, и так, длинной колонной, смешанный караван вошел через проход в разведенных боковых заграждениях в бухту. Возможно, немцы на быстроходных баржах (а они, между прочим, имеют хорошее артвооружение) приняли нас за свои сторожевые катера, — не знаю. Факт тот, что как только они подошли к причалу и стали швартоваться, Вьюгин скомандовал — стрелять! Веером пошли с трех катеров торпеды — и вспыхнула ночь, пять всплесков огня и дыма встали один за другим, как пять восклицательных знаков.

А мы, звено катеров, — как на ладони посредине бухты. Но, пока хватились немцы, пока их батареи открыли огонь, мы уже на полном ходу устремились к выходу, полоснув пулеметным огнем по рейдовым катеркам, спешившим завести боковые заграждения.

А пришли в Ромассаре, и Вьюгин поблагодарил экипажи, и Макшеев на радостях сгреб Серегу Штукина в объятия — ну как же, он, Штукин, и был главным героем ночного боя, со своим-то удивительным зрением, — вдруг как заорет Серега дурным голосом…

Оказалось, шальной осколок достал его на выходе — пробил капковый бушлат, впился под левую лопатку. Как Штукин дотерпел обратный путь? Ну, юнга! Вот так Косопузый!

В армейском медсанбате в ту же ночь осколок извлекли. Двух сантиметров ему не хватило, чтобы войти в сердце Штукина.

В гавани Курессаре становилось тесно: со всей Балтики стягивался сюда москитный флот. По-хозяйски разместилась у причалов бригада траления. Прибывали малые охотники, канонерские лодки, тендера, сетевые заградители. У нас, у пристани Ромассаре, толпились торпедные катера. И за эту тесноту, за возникшее в ту осень легкомысленное пренебрежение к противнику (к победе дело идет, к победе!) были мы наказаны. Утром однажды в конце октября небо вдруг наполнилось громом, из облаков вынырнули «юнкерсы» и понеслись на гавань. Всполошенно, с опозданием захлопали зенитки, но упущенные ими минуты обернулись бедой: бомбовыми взрывами сильно повредило несколько катеров, в том числе один из вьюгинского звена. Побило осколками их экипажи. Серьезное ранение получил старший лейтенант Крикунов: обе ноги перебило. Его и других раненых увезли в Курессаре.

Незадолго перед праздниками Вьюгин подозвал меня после утреннего проворачивания механизмов:

— Говорят, в Курессаре работает почта. Вот тебе деньги, Борис, отправляйся, найди почту и пошли перевод. Тут шестьсот. Вот адрес. И заодно разыщи армейский госпиталь, зайди Крикунова проведай. Ясно? — Он сунул мне в руку небольшой сверток.

Сыпался мелкий твердый снег. Лужи, покрытые первым, еще тонким ледком, хрустели у меня под сапогами. Вот и зима опять, думал я, застегивая бушлат доверху и поеживаясь от колючего ветра. А война все не кончается, будь она проклята!

Я шел по грунтовой дороге в Курессаре, мимо безлюдных островерхих домиков, под качающимися на ветру ветками деревьев, и было мне зябко и грустно, — ну, вы понимаете, почти два месяца живу без Светкиных писем. А разве можно жить одними только десантами, одной войной?

Попутный армейский грузовичок подбросил меня до города, и почти сразу я увидел на стене двухэтажного дома, среди многих наспех намалеванных стрелок и номеров частей, синюю стрелку с буквами «В. Г.», что, несомненно, означало «военный госпиталь». Я пошел узкой улицей, дома почти сплошь были деревянные на высоких каменных цоколях, и с какого-то перекрестка взору открылась гавань. У причалов качали мачтами корабли, их было много — малых и разных.

В тесной госпитальной комнате койки стояли почти вплотную. Крикунов улыбнулся мне через силу, его юношеское лицо, обросшее русой бородкой, осунулось и побледнело. Я передал ему привет от Вьюгина и посылку. Крикунов развернул газетную обертку, там были банка американской колбасы, печенье, брусок масла.

— Спасибо, — сказал он. — Положи на подоконник. Как там дела у вас? Рассредоточились?

Да, подтвердил я, после бомбежки кое-кому нагорело, катера рассредоточили, замаскировали сетями, дивизион «деревяшек» перебазировали в Кихельконну — на западное побережье Эзеля…

Он смотрел в окно, где качались голые ветки. В его светлосерых глазах была печаль.

— Ты смотрел картину «Остров сокровищ»? — вдруг спросил он. — Не помнишь, кто играл одноногого Джона Силь вера?

— Кажется, Абдулов. А что?

— Да так… — Крикунов помолчал. — Пожалуй, я тоже мог бы теперь сыграть, — сказал он как бы в ответ на свои мысли.