Мир тесен

«Все ему шуточки»… Почему-то вспомнился лазарет на Хорсене… и мой сосед, веселый пушкарь из расчета хорсенского «главного калибра»… как же его звали…

— «Ну, говорю, хрен с тобой, зубочес», — продолжает Ушкало. — А он: «Погоди, лейтенант. Я тебе расскажу, как в плену очутился». И, значит, рассказал. Он с Ханко на «Сталине» ушел со своей командой. А ночью, когда на минах подорвались, прыгнуть на тральщики не сумел. Застрял, говорит, во внутренних помещениях. Ушли, значит, корабли, а они остались на минном поле. И все ждали, что придут их сымать. А море пустое. А транспорт дрейфом несло к южному берегу. Третье прошло декабря. И начали ладить плоты, двери с кают, и кой-кто на них пустился к берегу. Но не доплыли. Вечером четвертого декабря «Сталин» сел на мель. На мелководье, значит, у эстонского берега. — Ушкало, прищурясь, смотрит на залив, всхолмленный серыми волнами. — Где-то тут, аккурат возле Палдиски. Да… Пятеро утром еще ждали, ждали, а море пустое. А потом, говорит, подошли немецкие катера и баржи и сняли всех в плен.

Мне что-то не по себе. Будто снова увидел себя на накрененной палубе транспорта, будто вглядываюсь в размытый горизонт на востоке — а море пустое…

— Это как же — в плен? — осведомляется Немировский. — Они что, без оружия были?

— А что ты с винтовкой делать будешь под наведенными пушками?

— Как — что? — гремит боцман. — До последнего патрона — вот что!

— Ну, Кириллыч, — замечает Вьюгин, — это ж тоже… без смысла… Жизнь только одна. Сохранить ее надо до последней возможности… Вот же Безверхов смог убежать из плена — и в строй вернулся. Так?

— По-твоему так, а по-моему — позор. Срам! Их ведь сколько было на «Сталине»? Не три человека?

— Три тысячи вроде, — говорит Ушкало, все глядя на залив. — А может, больше.

— И что же, три тыщи покидали оружие и пошли покорно в плен? Как коровы?

Боцманский вопрос остается без ответа. Что тут ответишь? Со стороны легко рассуждать… осуждать… А меня познабливает. Будто увидел вдруг свою другую, возможную судьбу…

— А дальше как? — спрашиваю.

— Ну, дальше привезли их на баржах в Таллин, высадили в Купеческой гавани, — продолжает Ушкало. — Потом, другим днем погнали пеши куда-то… в Нымме, что ли… есть такое место? Ну вот… На дорожных работах, значит. Питание — баланда вонючая. Ну — плен, в общем. А потом пошло по-разному, говорит этот парень. По-разному у них сложилось. Кого оставили, кого угнали куда-то, а одну группу погрузили на пароход — и обратно на Ханко. К финнам. У них в финском лагере, говорит, полегче было, чем в немецком. Не так лютовали… А теперь, как подписали финны перемирие, так их из плена ворочают. Да…

Музыка кончилась, диктор читает статью из «Красной звезды», мне бы пойти вырубить, надо аккумулятор поберечь, теперь же с зарядкой не просто, но я стою столбом, жду, что еще Ушкало скажет про ту, миновавшую меня судьбу.

— И опять он, значит, паясничать пустился. «Вы ж, говорит, за нас забыли, так мы на другой сели пароход…» — «Слушай, говорю, чего это ты кривляешься?» А он глянул этак… сподлобья… и говорит: «А вы почему не пришли за нами?»

Опять в мыслях у меня тот пушкарь хорсенский…

— Как его фамилия? — спрашиваю.

— Фамилию не спросил. А звали его вроде Лёхой.

— Руберовский! — вспоминаю. — Леха Руберовский! Остров Вормси, расположенный между северо-западным побережьем материковой Эстонии и островом Даго, прикрывает с севера вход в Моонзундский пролив. Вормси не миновать, с него надо начинать десантные операции по захвату Моонзундского архипелага.

С него и начали.

Ночью 27 сентября группа торпедных катеров приняла на борт батальон морской пехоты из 260-й отдельной бригады и вышла из гавани Палдиски в открытое море. Ветер, убившийся вечером, к утру опять засвежел. На переходе здорово мотало, волны ударяли в дюралевые скулы нашего «Саратовца».

Неуютно в ночном море. Уже около часа мы несемся, опережая, как мне кажется, рев собственных моторов, и тугой ветер швыряет нам в лица пену, сорванную с гребней волн. Светает. Бледный от осенних непогод рассвет выявляет слева и справа другие катера, мчащиеся в пышно-белой оторочке бурунов. И меня вдруг охватывает чувство неудержимости. Вот так и ворвемся в Моонзунд!

На переходе — полное радиомолчание. Но когда завиднелся низкий берег Вормси, я даю командиру связь на ларингофон. После того как нас обнаружит противник — радиосвязь между катерами без ограничений, открытым текстом.

А противник, само собой, не спит и на подходе к острову, к поселку Свибю, встречает нас нервным огнем. Мы даем полный газ. Последние кабельтовы мчимся среди всплесков, под обвалами воды. Серый берег, домики поселка под черепичными крышами, мельница с застывшими в холодном утреннем небе руками — быстро приближаются. С катеров хлестнули красные трассы пулеметного огня. Стучат оба наших пулемета — боцман и Штукин бьют по вспышкам на берегу.

Сбросив газ, на малых оборотах катер поворачивает, идет вдоль пляжа, и лейтенант Ушкало, крикнув: «За мной! Вперед!» — бросается в воду, и прыгают, подняв над касками автоматы, десантники, кому по грудь тут, кому по пояс, устремляются к берегу, а катерные пулеметы стучат, прикрывая высадку, — и вдруг вижу, как за урезом воды, за песчаными буграми, за темным деревянным пирсом, тут и там возникают темно-зеленые фигурки. Они выскакивают из укрытий и, на бегу повертываясь и. огрызаясь автоматным огнем, уходят по грунтовой дороге, по невысоким холмам, уходят в желтизну полей, в туманную глубь острова.

— Ура-а-а-а-а! — несется над побережьем.

Батальон двести шестидесятой «непромокаемой» бригады выдирается из темной воды на пляж и, увязая мокрыми сапогами в песке, преследует уходящих немцев. Плацдарм захвачен. И вскоре начинается переправа сюда с материка, из Хапсалу, бойцов Эстонского корпуса. Противник бежит, беспорядочно переправляется на Даго.

Вормси взят!

А наш отряд, сделав свое дело, направляется в Хапсалу. Но не успеваем дочапать до середины пролива, как получаем радиограмму: идти в Рохукюля. (Потом уж я рассмотрел на путевой карте — портовый городок юго-западнее Хапсалу.) Ладно. Горячей пищи все равно не жди, а крыша над головой будет когда-нибудь потом. Сейчас важно одно: вперед, вперед!

Гавань в Рохукюля словно игрушечная, да и та порчена не то артогнем, не то спешными перед отступлением немцев взрывами. Сюда, как мы видим, приближаясь к полуразваленной стенке гавани, стягивается москитный флот — морские охотники, бронекатера, ну и, конечно, мы.

На стенке группа офицеров в черных и серых шинелях. Только мы ошвартовались, заглушив моторы, как от той группы отделяются трое или четверо и быстро направляются к нам. Мы, и на стенку сойти не успели — размяться, покурить. Только наш командир отряда спрыгнул с головного катера и спешит навстречу начальству.

Узнаю высокую фигуру командира бригады. А рядом с ним… уж не мерещатся ли мне знакомые усы?.. Да нет, точно… капитан первого ранга Галахов собственной персоной… Худощавое, с резкими чертами лицо, толстые усы под хрящеватым носом…

— Командир отряда! Заводить моторы! — слышу его властный голос. — Немедленно следовать в Виртсу!

Я не слышу, что отвечает командир отряда. Но, конечно, понимаю: разговор о бензине. Ох уж этот бензин! Почему его вечно не успевают подвозить?

Комотряда повертывается в нашу сторону, кричит:

— Вьюгин! У тебя на катерах как с бензином? Володя Дурандин поспешно подсказывает:

— У меня один бак, неполный!..

Вьюгин идет докладывать. Там разговор накаляется. Слышу, как выматерился Галахов. Наш комбриг быстро пишет на планшетке, подзывает мичмана-шифровальщика. Тот — бегом к черной «эмке» комбрига, засел там, чтоб никто не видел его секреты, шифрует.

— Земсков! — зовет Вьюгин.

Прыгаю на стенку, подхожу. Галахов, услыхав, должно быть, знакомую фамилию, повертывает голову в высокой фуражке, с золотыми листьями на козырьке, и смотрит на меня взглядом, от которого невольно замедляю шаг, — будто этот взгляд давит на грудную клетку. Секунды три-четыре мы смотрим друг на друга.