Великий перелом

— Конечно, ты права. Пару раз я пытался бросить, когда играл в мяч, — не нравилось, как это действует на легкие. И не смог. Нервничал и корчился и еще не знаю что. Когда табака не достать, это не так уж плохо: у тебя нет выбора. Но когда табак перед глазами каждый день, нам не утерпеть.

Барбара снова затянулась и сделала гримасу.

— Наверняка имбирь на вкус лучше.

— Да, я тоже так считаю — теперь, — сказал Сэм. — Но если бы я курил постоянно, так бы уже не думал. Ты знаешь, вообще-то вкус кофе тоже довольно мерзкий, иначе мы не улучшали бы его сливками и сахаром. Но я хотел бы выпить кофе, к которому привык, если бы он у нас был.

— Я тоже, — грустно сказала Барбара. Она показала на колыбель. — С его привычкой просыпаться, когда ему это приходит в голову, мне бы пригодилось немного кофе.

— Несомненно, мы с тобой — пара одурманенных наркотиками. По части кофе.

Игер взял у нее трубку и затянулся. Теперь дым уже не казался таким неприятным. Он задумался: стоит ли надеяться, что этот негр снова появится с табаком — или лучше не связываться с ним?

Партизанский командир, толстый поляк, который назвался Игнацием, с удивлением взирал на Людмилу Горбунову.

— Это вы пилот? — скептически спросил он на правильном немецком языке.

Людмила, не отвечая, смерила его изучающим взглядом. Осмотр внушил ей серьезные опасения. Во-первых, почти единственный способ оставаться жирным в эти дни сводился к эксплуатации обширного большинства тощих, едва ли не до полного их истощения. Во-вторых, его имя звучало очень похоже на «наци», а она начинала нервничать, только услышав это слово. Она ответила также по-немецки:

— Да, я — пилот. А вы командир партизан?

— Боюсь, что так, — сказал он. — За последние несколько лет было не так много приглашений нанять учителя фортепиано.

Людмила снова принялась изучать его, на этот раз по другой причине. Значит, это представитель мелкой буржуазии? Он определенно старался скрыть свою классовую принадлежность: начиная от плохо выбритых щек до перекрещенных на груди патронташей и разбитых сапог он выглядел как человек, который всю свою жизнь был бандитом — и все его предки в течение многих поколений. Она с трудом могла представить его изучающим этюды Шопена с усталыми молодыми учениками.

Рядом с ней стоял Аврам и смотрел вниз — на свои покрытые рубцами руки. Владислав глазел на вершину липы, под которой они стояли. Оба они, сопровождавшие ее от Люблина, молчали. Они выполнили свое задание, доставив ее сюда. Теперь наступила ее очередь.

— У вас здесь есть самолет? — спросила она, решив не придавать значения внешности, имени или классовой принадлежности Игнация. Дело есть дело. Если великий Сталин мог заключить пакт с фашистом Гитлером, то она постарается сладить с вооруженным шмайссером учителем фортепиано.

— У нас есть самолет, — согласился он.

Возможно, он тоже стремился преодолеть свое недоверие к ней, социалистке и русской. Во всяком случае он стал объяснять в подробностях:

— Он приземлился, когда ящеры выставили отсюда немцев. Мы не думаем, что с ним что-то не в порядке, исключая то, что у него кончилось топливо. У нас теперь есть топливо, есть новая аккумуляторная батарея, заряженная. Мы также слили старое масло и гидравлическую жидкость и заменили и то и другое.

— Это уже хорошо, — сказала Людмила. — Какого типа самолет?

Она предполагала, что это может быть «Мессершмитт-109». Она никогда прежде не летала на настоящем истребителе. Наверное, это будет веселая жизнь, но уж очень короткая. Ящеры с ужасающей легкостью посбивали «мессершмитты» и самолеты советских ВВС в первые же дни нашествия.

Но Игнаций ответил:

— Это — «Физлер-156». — Он увидел, что это название ничего не говорит Людмиле, и поэтому добавил: — Они называют его «шторх» — журавль.

Кличка тоже не помогла.

Людмила сказала:

— Думаю, будет лучше, если вы мне дадите взглянуть на машину.

— Да, — сказал он и опустил руки, словно на воображаемую клавиатуру. Он наверняка был учителем фортепиано. — Идемте со мной.

От лагеря Игнация до самолета было около трех километров Эти три километра по неровной тропе свидетельствовали, какие тяжелые бои проходили здесь. Земля была покрыта воронками от снарядов, повсюду валялись куски металла и обгоревшие остовы бронетехники. Людмила прошла мимо множества спешно вырытых могил, большинство с крестами, некоторые со звездой Давида, а часть — вообще без ничего. Она показала на одну.

— Кто похоронен здесь? Ящер?

— Да, — снова сказал Игнаций. — Священники, насколько я знаю, до сих пор не решили, есть ли у ящеров душа.

Людмила не знала, что ответить, и поэтому промолчала. Она не думала, что у нее есть душа — в том смысле, какой подразумевал Игнаций. Люди, слишком невежественные, чтобы постичь диалектический материализм, всегда беспокоятся об ерунде!

Она задумалась, где же скрыт гипотетический «Физлер-156». В окрестностях была лишь парочка зданий, к тому же настолько разрушенных, что в них нельзя было спрятать не только самолет, но даже автомобиль. Он подвел ее к небольшому холму и сказал:

— Мы сейчас стоим прямо на нем.

В голосе его слышалась гордость.

— Прямо на чем? — спросила Людмила, когда он повел ее вниз по другому склону холма.

Они прошли еще немного вбок — и теперь все стало ясно.

— Боже мой! Вы возвели над самолетом плоскую крышу!

Вот это была маскировка, к которой бы даже Советы отнеслись с уважением.

Игнаций заметил восхищение в ее голосе.

— Так мы и сделали, — сказал он. — Нам казалось, что это лучший способ сохранить его.

Она смогла только кивнуть. Они проделали огромную работу, хотя даже не могли летать на самолете, который прятали. Командир партизан вытащил свечу из кармана своего вермахтовского мундира.

— Там темно: земля и сети загораживают свет.

Она подозрительно взглянула на Игнация и коснулась рукояти своего «Токарева». Она не любила, когда мужчины водили ее одну в темное место.

— Только не делайте глупостей, — посоветовала она.

— Если бы я не делал глупости, то разве стал бы партизаном? — спросил он.