Из-за парты — на войну

— Что ты, Тимоха? Какая война? — не выдержала Валя.

Но Тимоха, который не бросал слов на ветер, упрямо повторил:

— Будет война. С фашистами.

В АЭРОКЛУБЕ

В аэроклуб меня приняли, и я вместе со своими друзьями по планерке несколько месяцев по вечерам дважды в неделю ходила на занятия. Мы изучали самолет У-2, на котором нам предстояло летать, аэродинамику, наставления по полетам — словом, занимались теорией.

Так продолжалось до апреля. А когда подсохла земля и ожил аэродром, мы стали ездить за город, в Святошино, где находился аэроклуб. Летать начали не сразу, некоторое время тренировались на земле, учились управлять самолетом.

Я попала в группу, где инструктором был Касаткин, бывший военный летчик. Небольшого роста, в летной форме с голубыми петлицами, на которых поблескивали два кубика, он держался очень прямо и говорил с нами уверенно и несколько свысока.

— Сначала научитесь мыть самолет, протирать мотор, чтобы машина почувствовала, что вы ее любите. Тогда она всегда будет вас слушаться, — повторял он. — И не бойтесь испачкать свои руки…

И хотя он избегал при этом смотреть в мою сторону, я чувствовала, что последние слова он адресует мне, единственной девушке в его группе. Мы усердно терли ветошью замасленный мотор, мыли и натирали до блеска весь самолет.

Мой первый полет с инструктором прошел не совсем гладко. Когда самолет, пробежав по земле, оторвался и я ощутила мягкость полета, то сразу же услышала резковатый голос Касаткина:

— Что смешного увидела?

Вероятно, я улыбнулась: мне всегда было приятно и радостно чувствовать, что я лечу. Мгновенно улыбка моя исчезла, и я нахмурилась: здесь, в самолете, нужно постоянно помнить, что в зеркальце, прикрепленное к левой стойке передней кабины, за мной наблюдает инструктор.

Самолет набирал высоту, непрерывно гудел мотор. После бесшумных полетов на планере этот назойливый гул мешал, казался лишним. Я сидела в задней кабине, через прозрачный козырек видела перед собой голову Касаткина в шлеме, и это было тоже непривычно: мы летали на одноместном планере.

После второго разворота Касаткин спросил:

— Где посадочное «Т»?

Я показала. Он молча продолжал набирать высоту, поглядывая на меня в зеркальце. Мне захотелось взять ручку управления, и он, словно угадав мое желание, сказал:

— Попробуй сама! Следи за горизонтом: держи правильно капот…

Некоторое время я вела самолет по прямой, и Касаткин остался доволен.

Потом он отобрал у меня управление и, набрав высоту побольше, стал показывать фигуры высшего пилотажа. Решив продемонстрировать все, что можно было выполнить на самолете У-2, Касаткин, бывший истребитель, легко и красиво вертел самолет как ему хотелось. Одна фигура сменяла другую: глубокие виражи, штопор, спираль, боевые развороты, мертвая петля…

Сначала мне было интересно. У меня дух захватывало, я чувствовала, как теряю ощущение веса, а вслед за этим меня вдруг прижимало к сиденью невидимой силой. Мне нравилось смотреть на плавную чуть выпуклую линию горизонта, видеть зеленоватое крыло самолета, плывущее в синем небе. Но вскоре все это пропало: я почувствовала в желудке тяжелый ком, который медленно перекатывался, подбираясь к горлу. Побледнев, я вцепилась в борта кабины… Теперь я уже не смотрела по сторонам, приковав неподвижный взгляд к затылку Касаткина и желая только одного: поскорее очутиться на земле…

— Что, довольно? — спросил Касаткин, увидев мое лицо.

Кивнув, я выдавила жалкую улыбку, и он стал заходить на посадку.

Я вылезла из кабины и спрыгнула с крыла на землю, еле удержавшись на ногах. Касаткин, не обращая на меня внимания, крикнул:

— Тимохин, садитесь!

Бросившийся было ко мне Тимоха, на ходу застегивая шлем, скороговоркой спросил:

— Тебя укачало? Ну ничего — держись! Я скоро…

Он улетел, а я, пошатываясь, отошла в сторонку и села на траву, подставив лицо прохладному ветру.

— Водички попьешь? — услышала я голос за спиной.

Это был Леша Громов из нашей группы. Он протягивал мне железную кружку с водой.

Я отрицательно качнула головой — ком, застрявший где-то у самого горла, все еще мешал мне, и сейчас я не могла бы выпить ни глотка. Я сидела с несчастным видом, и говорить мне было трудно.

Леша присел на корточки.

— Ну, тогда дыши поглубже. Давай вместе… Вдо-ох!..

Он говорил со мной ласково, как с ребенком, и я послушно выполняла его инструкции. Стало легче.

— Ну вот и прошло.

Леша улыбнулся, и я вместе с ним. Не хотелось, чтобы он уходил, и я вдруг заговорила каким-то неестественно радостным голосом:

— Завертел он меня совсем! А я ни слова не могу сказать…

— Ничего. Скоро сама так сможешь.

— Да? — с сомнением сказала я.

И вдруг испугалась: что, если со мной всегда будет так, как сегодня?..

Но Леша будто читал мои мысли:

— Пройдет. Это потому, что ты еще не привыкла.

Глаза у него были такие темные и глубокие, что казались бархатными. Большой, по-мужски очерченный рот. Пряди черных вьющихся волос падали на крутой лоб. Увидев его в аэроклубе впервые, я потом всегда искала глазами его высокую фигуру. Сильный, широкоплечий, со спокойными движениями, он казался мне каким-то прочным и надежным. Друзья, которые ходили с ним, были, видно, искренне к нему привязаны. Несколько раз за ним заходила девушка с пышными светло-каштановыми волосами, красивым подвижным лицом и тонкой фигуркой. Девушка, которую звали Вера, много смеялась и после занятий уводила Лешу с собой. Я заметила, что обращался он с ней так же просто, как со своими друзьями.

Леша сел возле меня. К нам подошли другие ребята. Мы отыскали в небе самолет, в котором улетел Тимоха, — он все еще виражил над озером, в специально отведенной для пилотажа «зоне».

— Вот крутится! — восхищенно воскликнул Мотя Шехтер, наблюдая за самолетом. — Тимоха выдержит! А вот я могу вроде тебя… Гм!

Он взглянул на меня и, широко улыбнувшись, засмеялся. И сразу на его круглом лице засмеялось все: большие доверчивые глаза, полные губы, щеки с глубокими ямочками и широкий нос, который раздвинулся еще шире.

— Что ты, Матвей! Ты же мужчина! — сказал Леша. — Тебе не подобает.

— Если мама узнает о полетах, больше не пустит, — шутливо произнес Мотя и опять добродушно засмеялся.

Глядя на веселого Мотю, все заулыбались, и только Лека-Длинный фыркнул.

— Ма-ма! — произнес он и, отвернувшись, презрительно сплюнул. Но, увидев, что на посадку заходит Касаткин, громко крикнул: — Тимоха садится!

Самолет сел, и Тимоха, счастливый и возбужденный, вылез. Сорвав шлем, пригладил свой ежик и направился к нам.

— Шехтер! — позвал Мотю Касаткин.

Мотя вскочил как ужаленный и, снова засмеявшись, сказал:

— Я думал, он меня последним… Ну, прощайте!.. Гм!

— Держись, Мотя! Ни пуха!.. — пожелал ему Леша.

Тимоха опустился рядом со мной и подозрительно покосился на Лешу.

— На самолете мне больше нравится, чем на планере, — мотор! Набирай высоту сколько хочешь! А тебе, Птичка?

Спохватившись, он спросил, не дожидаясь ответа:

— Ну как, тебе лучше?

Спустя некоторое время Касаткин сел, и улыбающийся Мотя вылез из самолета.

— Выдержал! — крикнул он нам. — Обязательно расскажу маме!..

После ознакомительного начались ежедневные полеты с инструктором по кругу над аэродромом, или так называемые полеты «по коробочке», потому что в действительности никакого круга не было, а летали мы по прямоугольнику с четырьмя разворотами на девяносто градусов. Мы учились не только водить самолет и чувствовать себя свободно в воздухе, но главным образом отрабатывали посадку, так как, в сущности, как бы ты хорошо ни летал, а основное — это сесть на землю…

Научившись летать по кругу и садиться, мы стали овладевать фигурами высшего пилотажа. Для этого Касаткин возил каждого «в зону» и там, забравшись повыше, заставлял повторять за ним виражи, мелкие и глубокие, штопор, боевые развороты и прочее. Теперь, когда я уже хорошо знала, как выполняется каждая фигура и как в это время ведет себя самолет, со мной больше не случалось того, что произошло в первом полете.