Бородинское поле

рассуждаем о том, какие здания будем строить после победы.

Нелогично?

- Нет, почему же, - ответил Корин, и ясные глаза его

лучились любопытством. - Это даже очень интересно. Я

слышал, что рано или поздно, а и к нам, в Москву, придут

заокеанские небоскребы. Что вы на это скажете?

- Зачем заокеанские? - Дмитрий Никанорович резко

тряхнул крупной головой. - Мы свои построим, в нашем стиле.

Бетонные глыбы нам ни к чему. У нас есть свой, национальный

стиль зодчества, есть великолепные образцы. Тот же Кремль с

его островерхими шатрами башен - образец национального

стиля. Я представляю себе Москву завтрашнего дня, где

вместо сорока сороков с крестами будут возвышаться пики

наших многоэтажных зданий. Только вот Олег со мной не

согласен, - с подначкой усмехнулся он в сторону молчаливого

Остапова.

Олег не отозвался. Лицо его было сосредоточенным,

отрешенно-задумчивым, но не грустным, а напротив, каким-то

просветленным. Дмитрий Никанорович не уловил этой

просветленности и сказал невпопад:

- Что вы такой задумчивый? Мысленно вы уже там, на

фронте, мосты взрываете?

- Нет, Дмитрий Никанорович... Я сейчас думал о другом.

- О чем же, если не секрет? - быстро спросил Дмитрий

Никанорович.

- Враг у порога, над нами смертельная опасность, а мы

спокойно рассуждаем о завтрашнем дне, как будто этот день

гарантирован всевышним.

- А вы не считаете, что он... гарантирован? -

стремительно спросил Дмитрий Никанорович, и в низком

голосе его прозвучало нечто настойчивое и резкое, что

смутило Олега.

- Нет, не считаю, - конфузясь, ответил Остапов и густо

покраснел. - Некоторые сомневаются и бегут из Москвы на

восток.

- Некоторые не в счет, - резко и почти с раздражением

отозвался Дмитрий Никанорович. - И потом, надо разобраться:

бегут - это одно, а эвакуируются - совсем другое. Вот Павел

Дмитриевич не уехал. И напрасно. Вам бы надо уехать

непременно. Талантливых людей надо беречь. Мы всех

академиков-зодчих эвакуировали.

- Разве? - поднял ясные глаза Корин. - А я вчера на улице

встретил Алексея Викторовича Щусева. Насколько я помню, он

академик архитектуры.

- Отказался, - ответил Дмитрий Никанорович. -

Заупрямился старик. Что с ним поделаешь - таков уж он есть.

На днях я тоже встретил его, но не на улице, на крыше дома.

Представьте себе: утречком, вижу, сидит на крыше человек с

палитрой в руках. Перед ним этюдник. А на голове - кастрюля.

Да-да, обыкновенная кухонная кастрюля. Присмотрелся - да

это ж Алексей Викторович! Спрашиваю: "Что вы там делаете в

такую рань?" Отвечает: "Решил рассвет над военной Москвой

написать. С аэростатами, знаете ли, эффектно получается". -

"А на голове что у вас? Никак, кастрюля?" - "Она самая, вместо

каски. Осколки, знаете ли, падают от зенитных снарядов. А так,

говорят, безопасней". Я ему опять: уезжать, говорю, вам из

Москвы надобно. А он мне: "Соглашусь при одном условии -

если и детища мои со мной вместе эвакуируете: Мавзолей,

гостиницу "Москва", Казанский вокзал. А без них я никуда не

поеду". Вот он каков - Алексей Викторович. Учитель мой.

- И не он один таков, - заметил Корин. - Многие

художники отказались покинуть Москву.

- Музыканты тоже, - вставил Олег, вспомнив, что сегодня

он идет на концерт. - Голованов, например.

Возле Дома Союзов они расстались. Здесь Олег

назначил встречу своей жене: перед уходом на фронт они

решили побывать на концерте симфонической музыки. Многие

театры в это время уже эвакуировались из Москвы, но

большой симфонический оркестр, руководимый Николаем

Семеновичем Головановым, продолжал давать концерты.

Провести последний вечер перед уходом на фронт в Колонном

зале предложил Олег, и Варя охотно согласилась. Она не

принадлежала к категории меломанов, на симфонических

концертах прежде не бывала, но, как и миллионы

обыкновенных людей, не лишенных начисто слуха,

воспринимала музыку с удовольствием, без внешних

восторгов, особенно песню, хотя сама пела редко, почему-то

стесняясь.

В рабочей семье Макаровых не было музыкально

одаренных людей. Репродуктор, появившийся в их квартире с

незапамятных для Вари времен, заменял им и эстраду, и

концертный зал, и даже театр.

Иное дело Олег. Он учился в музыкальной школе,

родители видели в нем будущего композитора, а он вместо

консерватории поступил в архитектурный и после окончания

института редко садился за старый рояль, который занимал

третью часть их комнаты в коммунальной квартире бывшего

купеческого дома в Яковлевском переулке, возле Курского

вокзала. Когда-то эта комната принадлежала его бабушке, а у

Олега была своя комната в отцовской квартире на улице

Чкалова. Но бабушка по старости лет часто хворала и

нуждалась в постоянном присмотре, поэтому незадолго до

окончания института Олегу пришлось переехать в Яковлевский

переулок, а бабушке - на улицу Чкалова. И теперь молодожены

жили отдельно от своих родителей в тихом переулке. Соседи у

них были тихие, простые люди, уже пожилые и бездетные -

занимали они так же, как и Остаповы, одну большую комнату и

особых неудобств молодой чете не доставляли.

Варя и Олег дважды прошлись по длинному просторному

фойе под обстрелом десятков глаз, и Варя с вызывающей

улыбкой коснулась уха мужа и шепнула:

- Я, кажется, выгляжу белой вороной.. Только честно?

- Лебедем, Варенька, лебедушкой, - ответил он с

искренней гордостью.

Она нежно прижалась к нему.

Варя была точно такой же, как в день свадьбы, сказочной

и неземной, только не такой застенчивой, как тогда, четыре

месяца тому назад. Олег боготворил ее, любовался и гордился

ею и не мог нарадоваться своему счастью, которое иногда

казалось ему розовым сном, и он боялся пробуждения. Завтра

он уйдет на фронт и запомнит ее вот такой навсегда. Он

пронесет ее образ через войну, она будет сопровождать его

повсюду, и в самый тяжкий, быть может, последний миг она

станет рядом с ним белой лебедушкой.

Олег старался не думать о завтрашнем, о фронте - он

жил сегодняшним днем, вот этими часами, когда он был

вместе с любимым человеком. Ему не хотелось сейчас

видеться ни с кем - ни с родными и друзьями, ни просто со

знакомыми. Сегодня для него весь мир был заключен в ней, в

его Варе. Вчера она рассказала ему о гибели певички Лиды, и

тогда он взял с нее слово, что она пойдет работать сестрой

или санитаркой к его отцу - Борису Всеволодовичу Остапову.

Это хорошо, что они пошли сегодня на концерт,

удивительно хорошо! Варя сказала, что, к ее стыду, она только

второй раз в Колонном зале. Первый раз была в школьные

годы, уже не помнит, по какому случаю, и теперь она заново

открывала для себя дивное чудо русского зодчества. Олег

бывал здесь не один десяток раз, и всегда как-то по-новому

виделось ему гениальное творение Казакова. Оно

неповторимо, как "Война и мир", как "Лебединое озеро", как

поэзия Есенина, которую он обожал. И в этом необыкновенном

зале шел действительно необыкновенный концерт - в столице,

которая стала прифронтовым городом. Необыкновенным было

и то, что в зале сидели люди с оружием, среди них были и

раненые, перевязанные бинтами. Необыкновенной,

преисполненной глубокого символического смысла была и

музыка - увертюра Чайковского "1812 год".

Никогда прежде Варя не испытывала такого

чудодейственного блаженства от музыки. Впервые за всю свою