Другие барабаны

Сегодня меня снова вызывали на допрос в кабинет с длинным узким зеркалом во всю стену.

Такое зеркало с двойственной природой я видел в кино, это просто хитрое стекло, за ним стоят люди и разглядывают тебя, оставаясь невидимыми. В углу кабинета стоял эвкалипт в горшке, сизые листья опустились, а нижние ветки высохли дочерна.

Я сидел на единственном стуле и спрашивал себя, почему в этом кабинете я чувствую себя как тот друскининкайский гусь, которого двоюродный дед с бабкой откармливали на хуторе кукурузой против его воли. Бабка садилась на скамью, зажимала птицу между коленей, вставляла ему в клюв воронку и сыпала кукурузу прямо в гуся, нежно поглаживая содрогающееся горло.

— Кому меня теперь показывают? — спросил я Пруэнсу. — Вы арестовали метиса-кабокло? Пусть тогда подтвердит, что двадцатого февраля он принес мне деньги и дядин пистолет, после чего заявил, что мы в расчете, хотя мое обещание выполнено только наполовину.

— А что вы им обещали?

— Я не уверен, что это относится к делу. Вы держите меня незаконно, передавайте дело в суд, и суд меня оправдает. Ваше обвинение развалится, как песочная крепость в приливе.

— Красиво сказано, — фыркнул он. — Будут еще требования?

— Мне нужна связь, чтобы отправить письмо. Хотя бы полчаса в комнате с вай-фаем.

— Здесь нет такой комнаты, — Пруэнса встал и потянулся. — Но я занесу вашу просьбу в протокол.

Он вышел из кабинета, но, как только я взялся за стакан вина, оставленный на краю стола, вернулся и ловко вынул стакан из моих рук. Ясно, смотрел на меня через стекло, засранец.

— Вы мне еще лампу в лицо направьте, — сказал я. — Вина пожалели?

— Выпейте воды, — он кивнул на пластмассовый бочонок с краном, стоявший на подоконнике.

— Эту воду у вас годами никто не меняет. Кстати, если вы эвкалипт не пересадите, он скоро умрет.

— Мы тут сажаем, а не пересаживаем, — быстро ответил Пруэнса, употребив plantarи parar, нарочно, чтобы покатать свое невыносимое рво рту, как круглую карамель.

Какое-то время мы сидели молча и обменивались взглядами, так смотрят друг на друга постояльцы, встречающиеся за завтраком в большом отеле: настороженно и пусто.

— Здесь тюрьма, Кайрис, а в тюрьме люди страдают и думают о своих ошибках, — сказал следователь, прервав затянувшееся молчание.

— Не все. Я человек, для которого тюрьма — благо.

— В каком смысле? — он так медленно отхлебывал из стакана, что у меня пересохли губы.

— Я боюсь не того, что со мной будет, а того, что было. Потому что со мной ничего не было.

— Есть ли у вас жалобы? — он поставил пустой стакан на стол. — Нужен ли врач?

— С чего бы такая забота? В изолятор я больше не хочу, не вздумайте снова поить меня вашей снотворной дрянью. Меня от нее тошнило, как от хуторского самогона.

— Надо быть осторожнее, — участливо сказал Пруэнса, — и не пить что попало. Что касается зеркала, то вы правы: сегодня вас показывали свидетелю. И свидетель вас опознал.

— Так вы его поймали все-таки. Выходит, не такой уж он невидимый, этот мадьяр.

— Не его, а ее, — поправил меня Пруэнса, отставляя пустой стакан. — И ловить не пришлось, она с радостью согласилась помочь следствию. Красивая женщина, между прочим.

— Красивая, но тесная, — сказал я мрачно. — Есть такие люди: с ними приятно и весело, но хочется выйти из комнаты как можно быстрее.

— Это не помешало вам находиться с ней в довольно тесных отношениях, а потом еще и преследовать! — он смотрел в окно, но я чувствовал, что он доволен своим каламбуром. — Relata refero, передаю, что слышал. С вами она разговаривать отказалась, но мне это и не нужно, достаточно письменных показаний.

— Преследовал? Да я имел ее сколько хотел, — я сказал это с презрением, чтобы изгнать из головы внезапную картинку с расхристанной Додо, высоко взлетающей над моим животом. — И потом, с какой стати она проходит по делу как свидетель? Она замешана в этом деле по уши, эта ваша блудливая сеньорита. Я требую очной ставки!

Вот кретин, мог ведь заглянуть в ее сумочку и проверить карманы — я в сотый раз обругал себя за то, что не знаю настоящего имени Додо. Как можно спать с женщиной, не зная ни ее имени, ни имени ее родителей, ни адреса, ни возраста, ни даже цвета глаз под линзами?

Ощущение праздника, вот что заменяло ей имя, как бы я теперь ни пытался вычеркнуть это из памяти — чертова Додо была как полдень на яхте, выходящей в открытое море. Парусиновые тенты, ледяной лимонад, синее, до белых брызг отстиранное небо, дегтярный запах канатов, упруго поддающихся, когда присядешь с бокалом, чуть липнущая к рукам свежая краска поручней, да вообще все. Один раз я был на такой яхте вместе с Душаном, мы там монтировали японскую охранную систему с сиреной, яхта называлась «Tomtorn». Хозяин-швед объяснил мне, что это мифический белый змей, которого видят раз в сто лет, а то и реже, и что, увидев змея, надо схватить его и крепко держать, пока он не выползет из старой кожи, а кожу присвоить, чтобы стать непобедимым.

— Вы хотели сказать сеньора, — поправил меня Пруэнса. — Фрау Рауба. Жена убитого вами герра Раубы. С какой стати ей с вами разговаривать?

Вытряхивал сегодня матрас, наткнулся на припрятанное под ним треснутое зеркало и остолбенел — лицо, которое смотрело на меня, было серым, как у Потолса, подземного старца, не хватало только бороды и коровьей головы в руке. Я вдруг понял, что уже шесть недель не видел себя в зеркале целиком. Не то чтобы я тосковал по своей наружности, просто привык к зеркалам, особенно к пятнистому стеклу в комнате Лидии. Это зеркало как-то хитро отдаляет отражение, будто отбрасывает его вглубь, видишь себя пасмурным, опасным, выходящим из тумана.

Потом я до вечера пытался вспомнить, как назывался трактат, в котором я видел гравюру: анатом, глядящийся в зеркало и видящий там череп вместо собственного лица, но так и не вспомнил. Этот трактат я взял читать у Мярта, а тот его где-то украл, из китаиста получился бы лучший вор, чем тот, что вышел из меня. Это для таких, как он, средневековые библиотекари писали: «Если вы похитите книгу, вы попадете в ад. Будете жевать и выплевывать свой язык, раскаленный как железо. А изо рта у вас будут постоянно выскакивать жабы».

Мярт завел себе подружку в университетском архиве и таскал оттуда книги — под рубашкой или открыто, с книгами он обращался примерно так же, как с девицами: если с первых двух страниц у них ничего необычного не начиналось, китаист расставался с трофеем без сожаления. Букинист Вольмар, которому перепадали Мяртовы приобретения, любил нас как родных и всегда держал под прилавком фляжку с коньяком.

Разжившись необычной книжкой, китаист влюблялся в нее на несколько дней, повсюду таскал с собой и подсовывал мне листочки с выписанными оттуда фразами вроде: мастер игры со ставкой в черепицу станет волноваться при игре на серебряную застежку и потеряет рассудок при игре на золото.Или еще круче: перед тем, как двигаться дальше, нужно посидеть, это и есть жизнь; перед тем, как умереть, мы посидим.Я бросал их в корзину для мусора, но Мярт писал другие, и мне оставалось только терпеть и ждать, когда он насытится новой возлюбленной и отнесет ее назад, в библиотеку. Такие книги Вольмару не доставались, библиотекарша получала их обратно, и в благодарность ее наскоро прижимали к полкам в узком проходе между стеллажами.

Где-то я читал, что в Средние века книги приковывали к полкам длинными цепями, позволяющими ходить, будто кот ученый, а в некоторых библиотеках читателя сажали в клетку, где стояли скамья и свечка, и запирали на замок, прямо как меня теперь. Самое время нацарапать на стене рядом с дыркой и бананом: Kostas Kairis Chained Library.

Благодушный Мярт был мне другом, из тех, что хороши при хорошей погоде, но тогда я этого не понимал, мне казалось, что дружба должна быть раскаленной, ревнивой и подробной, будто перечень конунгов. Одним словом, как наша с Лютасом.