Привычка выживать (СИ)

- Меня просили держаться от тебя подальше, - говорит Китнисс, по своему-то расценивая его поступок. – И вот я здесь, на крыше, с запертой дверью, одна. Думаешь, я когда-нибудь научусь слушать старших?

По крайней мере, она говорит с ним. И в голосе ее нет страха. И взгляд у нее такой, что Питу впору самому начать опасаться за свою жизнь.

- Нас Игры ничему не научили, - отвечает с усмешкой. – Куда там наставлениям старших.

Им сложно расслабиться. Китнисс помнит, как он сказал ей, что убивает ее каждую ночь. Эти слова – или уже только эхо этих слов – до сих пор звучат в ее голове, хотя она не хочет их больше слышать. Ей немного холодно; они стоят на крыше, на открытом пространстве, вместе со своим прошлым и своим настоящим, словами и воспоминаниями, старыми постановочными поцелуями, признаниями на камеру и редкими откровениями наедине, с охмором и всем, что должно было быть предано забвению. Наверное, умей они отпускать все, что было, они сумели бы почувствовать себя свободнее, но они не умеют, и малейшие детали их общего прошлого становятся кирпичиками в стене непонимания, разделяющего их.

- Думаешь, если бы не было Игр, все сложилось бы иначе? – внезапно спрашивает Китнисс, и сама пугается того, как странно ее вопрос звучит. Прежде она старалась не думать о том, как жила бы сейчас, не прозвучи имя ее сестры на Жатве. Любое альтернативное настоящее, она уверена, было бы лучше того, что у нее есть; Прим была бы жива.

Пит не удивляется. Он хочет разрядить обстановку, прислушиваясь постоянно к бесконтрольному механизму внутри себя. Он не хочет ее убивать. Не хочет причинить ей боли. Ни гнев, ни ярость не застилают ему глаза, и в голове не оживают голоса, приказывающие ему выполнить давний приказ. Здесь, на крыше, нет даже мертвого президента, здесь дышится свободнее, и все же он не чувствует никакой свободы. Китнисс рядом с ним. Не в кошмаре, в котором он убивает ее. Не во сне, в котором он ее теряет. Не в мыслях, которые он постоянно гонит прочь и по которым скучает, если они действительно уходят. Она рядом, и смотреть на нее кажется преступлением. Видеть ее, быть может, даже коснуться ее – но о таком он не может даже мечтать, как она не может мечтать о возвращении в мир живых своей младшей сестры.

Она рядом. Китнисс рядом.

Пит вспоминает Джоанну, которая говорила ему о жажде, о том, что он всего лишь хочет Китнисс Эвердин, но страх причинить ей боль заставляет его отрицать любое влечение к ней, и это влечение превращать в ненависть или безразличие. Тогда он смеялся, отвечал Джоанне, что она бредит, что этого просто не может быть, но тогда рядом была Джоанна, острая на язык, сверкающая наглыми глазами, целующая порой до крови. Теперь Джоанны рядом нет, и ее слова воспринимаются иначе, находя подтверждение своей правдивости в берущих верх ощущениях.

- Если бы не было Игр, - задумчиво тянет Пит, - я был бы выпачкан в муке, у меня горела бы щека, потому что меня только что опять ударила мать, и я бы ждал на ужин зажаренного кролика, подстреленного тобой, - он пытается ее рассмешить, и говорит, не задумываясь. Когда-то давно ему нравилось слышать, как она смеется. Лицо ее всегда разительно преображалось, были видны задорные веснушки. Давно? Он не помнит ее смех, но хочет вспомнить, хочет вернуться к той точке их общего прошлого, когда еще можно было что-то изменить.

Но она не смеется. Во взгляде ее появляется новый оттенок боли, она сильнее сжимает кулаки.

- Ты так сильно любил меня? – спрашивает она, и осекается. Когда-то давно – будто бы в другой жизни – ей самой пришлось отвечать на этот вопрос. Она помнит. Она неоднократно повторяла про себя его старые признания, сейчас уже потерявшие всякий вкус, будто истершиеся, как фотографии, которые слишком часто пересматривают перед сном.

Она помнит ответ, но не знает иного способа почувствовать себя живой.

- Любил, - говорит Пит спокойно. – Очень любил.

Он намеренно выбирает прошедшее время. Ну же, Китнисс, ты всегда была умной. Ты должна понять, что точка невозврата пройдена. Мы прошли ее не вместе, в разное время, с разными людьми и под давлением разных обстоятельств, но прошли. Мы не можем вернуться. Мы не должны возвращаться, тем более сейчас, когда перед нами, не связанными клятвами, не зажатыми тисками чужого приказа, нет никаких неоплаченных долгов.

Ты должна бежать от меня, потому что каждую ночь я убиваю тебя.

- Почему же ты тогда не подошел ко мне? Почему не заговорил со мной? – спрашивает она резко. Голос ее повышается, она почти кричит и не может остановиться. Она помнит его, другого его, иллюзорного его, который целовал ее и утолял ее жажду, который любил ее, хотя тоже был охморен, любил ее так сильно, что между ее желаниями и своими выбирал ее. Да, она все придумала. Да, во всем виноваты лекарства. Это была кома или иная реальность, в которой они оба учились жить заново, уже после того, как умерли в огне, в котором умерла ее сестра. Почему этот Пит не может быть таким же? Почему он настолько безразличен к ней, хотя знает, что она…

Китнисс отворачивается. Иллюзорная реальность, в которой она была счастлива, понемногу отпускает ее. Выдуманный мир отступает в тень, в ее сны, к которым она возвращается, чтобы жить по-настоящему. А он возвращается… куда? В мир, в котором ее нужно убить? Что ж, тогда она должна благодарить всех новых и старых богов за то, что не видит на его лице доказательств того, что он говорит правду. Лучше безразличие, чем ненависть. Равновесие сохраняется, справедливость торжествует. В иллюзорном мире он любит ее, она принимает его любовь – благосклонно, но лишь потому, что боится быть честной и сделать ему больно. В настоящем мире она нуждается в нем, а он делает больно ей, потому что не чувствует к ней ничего, но уважает ее настолько, что не может обманывать. Проживи она хоть тысячу жизней, она будет его недостойна. Слова Хеймитча действуют в любой реальности.

- Я не подошел и не заговорил с тобой, - отвечает Пит. – Зачем думать о том, как все сложилось бы, не будь я трусом? – и качает головой. – Все сложилось бы иначе, если бы я не попал в Капитолий, если бы мы не расстались на Арене, если бы мы не пытались спасти друг друга после Арены. Слишком много вариантов, тебе не кажется? Мы там, где мы есть. Мы стали теми, кем стали.

- Может, лучше помечтаем? – спрашивает она уже почти спокойно.

Они рисуют вдвоем картины своего несуществующего настоящего. Миры, где никогда не было Игр. Миры, в которых их не выбрали. Миры, в которых они никогда не встречались, но только не миры, в которых прожили бок о бок целую жизнь. Они представляют других знакомых им людей в образах, которые им подходят больше тех, в которых они вынуждены существовать здесь. Хеймитч-анестезиолог соперничает с Хеймитчем, занимающимся выведением новой породы гусей. Джоанна подрабатывает Дровосеком в детских сказках. Энорабия неплохо смотрится на рекламах стоматологических клиник. Они забываются, они пытаются отвлечься от самой жуткой из реальностей, из которой не могут убраться. И они вынуждены возвращаться сюда, на крышу здания, в котором никогда не будут счастливы.

- Так кто мы теперь друг другу? – спрашивает Китнисс, потому что не может не спросить. Ей не оставляют и призрачной надежды, но она не может так просто сдаться. Или она давным-давно сдалась, еще тогда, когда увидела его с Джоанной, идущих под руку по аллее больничного парка.

Слишком много вариантов ответа на заданный ею вопрос, и Пит не может выбрать. Не друзья. Не возлюбленные. Не победители. Не враги. Не соседи. Не трибуты.

- Союзники? – спрашивает он тихо.

- У нас нет общей цели. После того, как закончится это шоу, - добавляет уже после паузы Китнисс. – Если оно, конечно, вообще когда-нибудь закончится. Хорошо, что нас больше не заставляют играть в любовь.

- На эту тему с нами еще не разговаривали.

И вновь повисает напряженная тишина. Все-таки игра в любовь – не лучшая тема для разговора, но раз уж она опять возникла между ними молчаливым призраком, они думают об одном и том же. Об Игре, которая не закончилась со смертью Катона. Об игре, в которой у них не было шанса сделать свой собственный ход.