Собрание сочинений

Миссис Гласс посмотрела, как Зуи обувается. Но на завязывание шнурков не осталась. Вместо этого вышла из ванной. Однако медленно. Перемещаясь с некоей несвойственной ей тяжестью — фактически, тащась, что Зуи отвлекло. Он поднял голову и уставился на мать с изрядным вниманием.

— Я уже даже не знаю, что со всеми вами стало, дети мои, — туманно изрекла миссис Гласс, не оборачиваясь. Остановилась у перекладины для полотенец и поправила на ней мочалку. — Вот раньше, когда было радио, а вы все — маленькие и прочее, вы все были такие… толковые и счастливые, и… просто милые. И утром, и днем, и вечером. — Она нагнулась и подобрала что-то с плитки пола — похоже, длинный, загадочно светлый человеческий волос. С ним она сделала небольшой крюк до мусорной корзины, на ходу говоря: — Не знаю, какая польза столько всего знать, быть толковыми, как словари, если вам от этого никакого счастья. — Она повернулась спиной к Зуи, снова двинувшись к двери. — По крайней мере, раньше вы были такие славненькие и так друг друга любили, что просто загляденье. — Качая головой, она открыла дверь. — Просто загляденье, — твердо произнесла она и закрыла за собой дверь.

Созерцая сию закрытую дверь, Зуи глубоко вдохнул и неспешно выдохнул.

— Прощальная реплика у тебя что надо, дружок! — крикнул он ей вслед — но, видимо, лишь когда уверился, что голоса его она в коридоре не услышит.

Гостиная Глассов была не готова к покраске стен, насколько можно к ней не подготовиться. Фрэнни Гласс спала на диване, накрытая вязаным платком; ковер «от стены до стены» никто не только не снял, но и не загнул по краям; а мебель — чуть ли не маленький мебельный склад — пребывала в обычном статически-динамическом распределении. Комната не была внушительно просторной даже по меркам манхэттенских жилых домов, однако от накопившейся в ней обстановки даже банкетный зал Валгаллы показался бы уютненьким. В гостиной размешались рояль «Стайнуэй» (неизменно открытый), три радиоприемника («Фрешмэн» 1927 года, «Стромберг-Карлсон» 1932-го и «Ар-Си — Эй» 1941-го), двадцатиоднодюймовый телевизионный приемник, четыре настольных фонографа (включая «Виктролу» 1920 года с динамиком, по-прежнему закрепленным сверху), курительные и журнальные столики в изобилии, стандартных размеров стол для пинг-понга (милосердно сложенный и засунутый за рояль), четыре удобных кресла, восемь неудобных стульев, аквариум для тропических рыб на двенадцать галлонов (заполненный до отказа во всех смыслах и освещаемый двумя сорокаваттными лампочками), козетка, диван, занятый Фрэнни, две пустые птичьи клетки, письменный стол вишневого дерева, а также в ассортименте — торшеры, настольные лампы и бра, сумахом заполонившие перегруженный интерьер. Три стены опоясывал кордон книжных шкафов по пояс: все полки были забиты и буквально прогибались под книгами — детскими, учебниками, комиссионными, присланными из книжного клуба, а также еще более неоднородными излишками, переселенными сюда из менее коммунальных «флигелей» квартиры. («Дракула» теперь стоял рядом с «Пали [200] для начинающих», «Мальчики-союзники на Сомме» — рядом со «Стрелами мелодии», «Дело о скарабее» и «Идиот» были соседями, «Нэнси Дрю и тайная лестница» лежала на «Страхе и трепете».) [201] Даже если бы полная решимости и необычайно стойкая бригада маляров справилась с книжными шкафами, сами стены непосредственно за оными могли бы запросто вынудить любого уважающего себя ремесленника сдать профсоюзную карточку. От верха шкафов почти до самого потолка вся штукатурка, вздутая и цвета голубого веджвуда, где ее вообще видно — там оставалось меньше фута, — была практически вглухую в самом широком смысле «занавешена»: собранием фотографий в рамках, желтеющей личной и президентской корреспонденцией, бронзовыми и серебряными тарелками и табличками, а также ползучим многообразием смутно наградных документов и призоподобных предметов множества форм и размеров, и все так или иначе свидетельствовали о том внушительном факте, что с 1927-го и почти до конца 1943 года сетевая радиопрограмма «Что за мудрое дитя» очень редко выходила в эфир без одного (а чаще — двоих) из семерых детей Глассов в составе участников. (Дружок Гласс, который в тридцать шесть оставался из живых самым старшим бывшим участником викторины, нередко называл стены родительской квартиры зримым гимном коммерческому американскому детству и ранней половозрелости. Он частенько выражал сожаление от того, что визиты его из глуши столь немноги и редки, и отмечал, обычно — до крайности пространно, — насколько больше повезло его братьям и сестрам, кои, в большинстве своем, по-прежнему проживали в Нью-Йорке или вблизи его.) Такое украшение стен вообще-то порождено было умственными усилиями — с полнейшего духовного одобрения миссис Гласс и ее же навеки невысказанного формального согласия — мистера Леса Гласса, отца детей, бывшего международно признанного артиста варьете и, несомненно, старинного и отчасти завистливого поклонника стенного декора в театральном ресторане «Сардиз». [202] Самое, пожалуй, выдающееся декораторское свершение мистера Гласса виднелось сразу над диваном, на котором спала сейчас юная Фрэнни Гласс. Там, на стене, почти в инцестуально близком соположении корешками прямо к штукатурке были прибиты скобами семь альбомов газетных и журнальных вырезок. Год за годом, на виду, эти семь книг готовы были к листанию — или же вдумчивому изучению — старыми близкими друзьями семьи, случайными посетителями, а также, предположительно, домработницей на полставки.

Здесь стоит упомянуть, что тем же утром миссис Гласс удалось совершить два символических жеста в отношении прибывших маляров. В гостиную можно было войти либо из коридора, либо из столовой, и оба эти входа закрывались двустворчатыми застекленными дверьми. Тотчас после завтрака миссис Гласс сняла с дверей занавески из плиссированного шелка. А позже, в удачную минуту, когда Фрэнни притворялась, будто пробует куриный бульон из чашки, миссис Гласс с проворством снежной козочки взобралась на сиденья в оконных нишах и лишила все три подъемные окна тяжелых дамастовых портьер.

Комната — уникально — выходила на юг. Прямо через переулок стояла частная женская школа о четырех этажах — флегматичное и довольно индифферентное, неприметное на вид здание, которое редко оживало где-то до половины четвертого, когда на каменные ступени собирались поиграть в кремушки или ступбол дети из бесплатных школ Второй и Третьей авеню. Квартира Глассов была на пятом — на этаж выше школы, и в этот час над школьной крышей сияло солнце и било прямо в голые окна гостиной. Солнце обходилось с комнатой весьма не по-доброму. Не только мебель в ней была стара, по сути некрасива, в катышках воспоминаний и сантиментов, но и сама гостиная в прошлом служила ареной бесчисленных хоккейных и футбольных (как в полном контакте, так и понарошку) матчей, и без царапин и вмятин не осталось, кажется, ни одной мебельной ножки. Шрамы виднелись и почти на уровне глаз — от довольно внушительного ассортимента летающих объектов: хэки-сэков, [203] бейсбольных мячей, стеклянных шариков, ключей от роликов, стирательных резинок и даже — был такой приметный случай в начале тридцатых годов — летающей безголовой фарфоровой куклы. Но особенно жестоко солнце поступало с ковром. Тот первоначально был красно-портвейного цвета — а под лампой выглядел таким и до сих пор, — но теперь на нем повыцветали пятна, очертаниями довольно похожие на поджелудочные железы: все они служили отнюдь не сентиментальными напоминаниями о целой череде домашних животных. Солнце в этот час сияло далеко, глубоко и безжалостно, до самого телевизора — било его в немигающий циклопный глаз.

Миссис Гласс, которой самые вдохновенные, самые радикальные мысли приходили в голову на порогах чуланов с бельем, уложила свое младшее дитя на диван с розовыми перкалевыми простынями сверху и снизу и накрыла голубым кашемировым платком. Теперь Фрэнни спала на левом боку, лицом к спинке и стене, и подбородок ее чуть упирался в подушки, разбросанные вокруг. Рот ее был закрыт, хотя не плотно. А вот правая рука поверх платка была не только не разжата, а, напротив, собрана в тугой кулак: пальцы стиснуты, большой внутри, словно в двадцать лет она вновь обратилась к бессловесной, щетинистой самообороне детской площадки. И здесь, на диване, следует заметить, солнце, вопреки своей беспощадности к остальной комнате, вело себя изумительно. Оно вовсю заливало волосы Фрэнни — совершенно черные и очень славно подстриженные, к тому же за последние три дня мытые столько же раз. Солнце вообще-то заливало весь платок, и на игру его теплого яркого света по голубой шерсти тоже очень стоило посмотреть.