Собрание сочинений

Слава богу, на этом все. Могу вас заверить, я такого не заказывал.

Думаю — знаю, — это будет последней моей «физической» записью. Пусть же она окажется в разумных пределах смешной. Хотелось бы тут проветрить перед тем, как отправлюсь на боковую.

Это Анекдот — пинайте меня, но я его расскажу. Лет в девять у меня сложилось очень приятное ощущение, будто я — Самый Быстрый Бегун на Свете. Это некое причудливое, по сути — факультативное тщеславное представление, склонен добавить я, из тех, от которых трудно избавиться, и даже сейчас, в сверхсидячий сороковник я могу представить, как в уличной одежде проношусь мимо целой вереницы знаменитых, но пыхтящих олимпийских стайеров и делаю им ручкой — дружелюбно, без малейшей снисходительности. Как бы там ни было, одним чудесным весенним вечером, когда все мы еще жили на Риверсайд-драйв, Бесси отправила меня в аптекарскую лавку за парой кварт мороженого. Из дома я вышел в те же волшебные четверть часа, которые описал всего несколькими абзацами выше. Что равно фатально для композиции этого анекдота, на мне были кеды — а они для того, кто мнит себя Самым Быстрым Бегуном на Свете, наверняка то же самое, чем для малютки Ханса-Кристиана Андерсена были красные башмачки. [369] Едва выскочив из дому, я обернулся самим Меркурием и спринтерски «зашибенски» рванул по длинному кварталу к Бродвею. На одном колесе обрулил угол на Бродвее и понесся дальше, свершая невероятное — наращивая скорость. Лавка, где продавалось мороженое «Луи Шерри» — несгибаемо предпочитавшееся Бесси, — располагалась в трех кварталах к северу, на 113-й. Где-то на полпути туда я пролетел мимо канцелярского магазина, где мы обычно покупали газеты и журналы, — но пролетел вслепую, не заметив поблизости ни знакомых, ни родственников. Затем, где-то еще кварталом дальше до меня донесся топот погони — меня явно кто-то преследовал. Моей первой, быть может, типично нью-йоркской мыслью было: за мной гонится полиция — по обвинению, как легко себе представить, в Побитии Рекорда Скорости на Утице за Пределами Школьной Территории. Я попытался выцедить из своего тела еще немножко скорости, но тщетно. Почувствовал, как ко мне тянется рука, хватает за свитер точно там, где должны располагаться номера команды-победителя, — и, покорно и испуганно, остановился с неуклюжестью тормозящего черноногого альбатроса. Преследователем моим был, разумеется, Симор — и он тоже был, судя по всему, чертовски испуган.

— Что такое? Что случилось? — неистово вопрошал он. И свитера моего не отпускал. Я дернулся прочь из его хватки и поставил его в известность — в довольно сортирных образных выражениях, принятых в нашем районе, которые я не стану воспроизводить здесь дословно, — что ничего не случилось, ничего не такое, я просто, ексель-моксель, бежал. Его облегчение было просто неимоверным. — Ух как ты меня напугал! — сказал он. — Ну ты и несся! Да я тебя едва догнал! — После чего мы с ним двинулись — не бегом — в лавку вместе. Быть может, странно, быть может, вовсе нет, но боевой дух теперь уже Не Самого Быстрого Бегуна на Свете не был весьма ощутимо подорван. С одной стороны, меня догнал он. Кроме того, я с крайней дотошностью подметил, что он сильно запыхался. Было странным образом занимательно видеть, как он сопит.

Я с этим покончил. Вернее, это покончило со мной. Рассудок мой принципиально и неизменно уклоняется от любого рода окончаний. Сколько рассказов я изорвал с самого детства только из-за того, что в них было такое, что это зычное издевательство над Чеховым — старина Сомерсет Моэм — зовет Началом, Серединой и Концом? Тридцать пять? Пятьдесят? Одна из тысячи причин, по которым я перестал ходить в театр лет в двенадцать, — я адски ненавидел строем вытекать из зала лишь потому, что какой — то драматург вечно грохает своим дурацким занавесом. (Что сталось с этим дюжим занудой Фортинбрасом? От кого, в конечном итоге, не поздоровилось ему?) Тем не менее, я тут всё. Хотелось бы сделать еще одно-два отрывочных замечания физической разновидности, но ощущение слишком уж крепко: мое время истекло. Кроме того — без двадцати семь, а урок у меня в девять. Как раз успею полчаса вздремнуть, побриться, может, устроить себе прохладную освежающую кровавую баню. Меня подмывает — это скорее старый городской рефлекс, нежели, слава богу, порыв — сказать нечто слабоядовитое о двадцати четырех юных барышнях, которые только что вернулись с длинных выходных в Кембридже, Хэновере или Нью-Хэйвене и будут ждать меня в Аудитории 307, но я не могу закончить описание Симора — даже дурное описание, даже такое, где повсюду мое «я», моя неизменное вожделение разделить с ним верхнюю строчку в афише — не осознавая хорошее, настоящее. Говорить так чересчур цветисто (а значит, кому же говорить, как не мне), но я не могу зазря быть братом моего брата, и я знаю — не всегда, но знаю, — что у меня нет более важного дела, чем пойти в эту жуткую Аудиторию 307. Там нет ни одной девушки, включая Ужасную Мисс Зэйбел, что была бы мне меньше сестрой, нежели Тяпа или Фрэнни. Возможно, они сияют измышленьями веков, однако же сияют. Этой мысли удается меня ошеломить: никуда больше я бы прямо сейчас не отправился, кроме Аудитории 307. Симор как-то сказал, что мы всю жизнь только и делаем, что перемещаемся с одного клочка Святой Земли на другой. Он хоть когда-нибудь ошибается?

А теперь давай баиньки, ну? Быстро. Быстро и не спеша.