Бархатные коготки

Флоренс надела темно-сливовый костюм, который очень мне нравился; по дороге из Бетнал-Грина я купила ей цветок и пришпилила к жакету. Это была крупная, размером с кулак, маргаритка, которая светилась под солнечными лучами.

— Теперь ты точно не потеряешь меня в толпе, — сказала Флоренс.

В Виктория-парке все преобразилось. Весь конец недели рабочие возводили там палатки, подмостки и киоски, на деревьях были развешаны флаги и транспаранты, торговцы в киосках уже готовили столы и выставляли товар. У Флоренс был заготовлен гигантский список дел, она вынула его и отправилась на поиски миссис Мейси из Союза. Мы с Ральфом, пролагая себе путь между полотнищами, стали искать палатку, где он должен был выступать. Это оказалась самая большая палатка; «вмещает не меньше семи сотен» — радостно заверили рабочие, расставлявшие стулья. Перед таким количеством народу не доводилось выступать и мне; Ральф, услышав их, побледнел и сел на скамью, чтобы еще разок вспомнить свою речь.

После этого я взяла Сирила и отправилась бродить; глазела по сторонам, останавливалась поболтать со знакомыми девушками, оказывала помощь, если замечала, что где-то норовит улететь скатерть, раскололась копилка с пожертвованиями, не так пришпилена розетка. Казалось, здесь выступали ораторы и демонстрировались выставки от всех, какие только существуют, эксцентрических обществ и благотворительных организаций: тред-юнионов и суфражисток, Общества христианской науки, христианских социалистов, еврейских социалистов, ирландских социалистов, анархистов, вегетарианцев… «Правда, здорово? — слышала я по пути как от приятелей, так и от незнакомцев. — Видели вы когда-нибудь что-нибудь подобное?» Какая-то женщина сунула мне атласную ленту — пришпилить на шляпку, но я пришпилила ее на платьице Сирила, и прохожие, увидев его в цветах СДФ, улыбались и жали ему ручонку: «Привет, товарищ!»

— Когда вырастет, будет вспоминать этот день! — сказал какой-то мужчина, погладил Сирила по голове и дал ему пенни. Выпрямив спину, он обвел парк сияющими глазами. — Да и всем нам он будет вспоминаться…

Я знала, что незнакомец прав. Я жаловалась на эту затею Энни и мисс Раймонд, я не стеснялась, когда шила флаги и транспаранты, делать кривые стежки и сажать на атлас пятна, но теперь, когда парк начал заполняться, когда еще ярче засияло солнце и заиграли краски, я поймала себя на том, что удивляюсь и восхищаюсь. «Мы будем безмерно рады, если соберется пять сотен человек», — говорила накануне Флоренс, однако, когда я обошла парк, а потом поднялась на пригорок, взгромоздила на плечи Сирила и, сложив ладонь козырьком, оглядела окрестность, мне стало ясно, что народу собралось в десять раз больше. Можно было подумать, в Виктория-парке толпилось — добродушно и беззаботно настроенное, празднично приодетое — все простое население Восточного Лондона. Подозреваю, не меньшей приманкой, чем социализм, послужило солнце. Люди стелили покрывала среди киосков и палаток, ели ланч, отдыхали с возлюбленными и детьми, кидали палки собакам. Но кроме того, они прислушивались к речам ораторов — кивали, спорили, хмурились над брошюрой, ставили подпись под воззванием, вылавливали из карманов пенсы, чтобы сделать пожертвование.

Мимо меня прошла женщина с жавшимися к ее юбкам детьми — это оказалась миссис Фрайер, бедная швея, у которой мы с Флоренс побывали осенью. Я ее окликнула — она заулыбалась и подошла.

— А я ведь вступила все-таки в профсоюз, — сказала она. — Ваша приятельница меня уговорила…

Мы обменялись несколькими словами; дети угощались леденцами на палочке — один протянули Сирилу, лизнуть. Тут грянула музыка, народ засуетился, загудел, вытянул шеи; мы подняли на плечи детей и стали наблюдать Карнавальное шествие рабочих: процессию, наряженную в традиционные костюмы всех ремесел, несущую профсоюзные знамена, транспаранты, цветы. Шествие не кончалось добрых полчаса, а когда оно стало удаляться, зрители проводили его кликами, свистом и аплодисментами. Миссис Фрайер даже прослезилась, заметив в карнавальных рядах старшую дочь соседей, одетую девочкой-торговкой спичками.

Я соскучилась по Флоренс и начала всюду высматривать ее сливовый костюм и маргаритку, но, хотя все профсоюзные знакомцы, бывавшие у нас дома, мне уже попадались на глаза, Флоренс не встретилась ни разу. Наконец я нашла ее в палатке для выступлений: она провела там весь день, слушая ораторов.

— Слышала? — спросила она. — Поговаривают, что приедет Элеонора Маркс; я боюсь выйти из палатки — как бы не пропустить ее речь!

Оказалось, Флоренс с завтрака ничего не ела; я отправилась в киоск — купить ей пакетик улиток и чашку имбирного пива. Вернувшись, я застала рядом с ней Ральфа: бледный, как никогда, он все так же оттягивал воротничок. Сидячие места в палатке были заняты, часть слушателей стояли. Было жарко и душно, ораторов слушали невнимательно, раздражались. Один из них высказал непопулярную точку зрения, и его зашикали.

— На тебя шикать не станут, Ральф, — заверила я, но при виде его несчастного лица оставила ребенка с Флоренс, взяла Ральфа за руку и вывела на свежий воздух. — Пошли, пошли, покурим. Нельзя выдавать слушателям, что ты нервничаешь.

Мы остановились у полотнища палатки; двое знакомых с фабрики Ральфа, проходя мимо, помахали нам рукой, я зажгла две сигареты. Ральф взял сигарету трясущейся рукой, едва не уронил, улыбнулся и проговорил извиняющимся тоном:

— Я, должно быть, выгляжу дурак дураком.

— Ничего подобного! Помню, я в первый раз боялась ничуть не меньше. Я думала, меня стошнит.

— Я тоже только что думал, меня стошнит.

— Так все думают, и никого не тошнит.

Я немного слукавила: мне часто случалось видеть, как нервные артисты склонялись за кулисами над тазиками и пожарными ведрами, но Ральфу я, разумеется, об этом не стала рассказывать.

— Приходилось ли тебе хоть раз, Нэнс, выступать перед буйной публикой? — спросил Ральф.

— Что? В одном зале — «Диконз» в Излингтоне — перед нами выступал один незадачливый комик, так несколько парней выскочили на сцену и перевернули его вниз головой над рампой — пытались поджечь ему волосы.

Ральф замигал и поспешно оглянулся, словно желая убедиться, что в палатке нет открытого огня, которым могла бы воспользоваться недоброжелательная публика. Скосился на свою сигарету, поморщился и выбросил ее.

— Если я тебе не нужен, — сказал он, — я бы пошел в сторонку — еще разок повторить речь.

Я не успела раскрыть рта, как он улизнул, оставив меня курить в одиночестве.

Я не имела ничего против, потому что снаружи было лучше, чем в палатке. С сигаретой в зубах я скрестила руки на груди и осторожно прислонилась к полотнищу. Закрыв глаза, я подставила лицо под солнечные лучи, потом выбросила окурок и зевнула.

И тут рядом раздался женский голос, заставивший меня вздрогнуть.

— Вот уж кого никак не ожидала встретить на рабочем митинге, так это Нэнси Кинг.

Я открыла глаза, выронила сигарету, обернулась к женщине и вскрикнула:

— Зена! Ой! Ты ли это?

Это и вправду была Зена: пополневшая и еще больше похорошевшая, в алом пальто, на запястье браслет с амулетами.

— Зена! — повторила я. — Ох! Как я рада тебя видеть.

Я пожала ей руку, она рассмеялась.

— Я встретила здесь сегодня чуть ли не всех своих знакомых девушек, — сказала она. — А потом вижу еще одну, рядом с палаткой, с сигаретой в зубах, и думаю: господи, похоже, это старушка Нэн Кинг? До чего же будет забавно встретить ее через столько времени — и не где-нибудь, а здесь! Подхожу ближе, вижу стриженые волосы — точно, ты.

— Зена! Я была уверена, что никогда больше о тебе не услышу. — Она ответила робким взглядом, и я, припомнив, сильнее сжала ее руку и переменила тон: — Но как же ты могла? Тогда в Килборне — оставить меня в таком положении! Я думала, не выживу.

Она тряхнула головой.

— Ну и что! Я тоже из-за тебя потеряла деньги.

— Знаю. Свинство с моей стороны! Ты, наверное, так и не попала в колонии…