Бархатные коготки

Флоренс фыркнула.

— Всегда говорила, нечего было допускать женщин на государственную службу. Расплакаться над кустом вербы? В жизни не слышала такого бреда; иногда я удивляюсь, как Эмма тебя терпит. Услышь я, как Нэнси меня сравнивает с веточкой в сережках, меня бы стошнило.

— Фу, как тебе не стыдно! Нэнси, когда ты видишь хризантему или розу, разве тебе не вспоминается лицо Флорри?

— Никогда, — заверила я. — Но вот вчера на Уайтчепелском рынке я заметила в тележке торговца рыбой камбалу — так сходство было потрясающее. Я едва удержалась, чтобы ее не купить.

Энни взяла руку мисс Раймонд и удивленно уставилась на нас.

— Клянусь, в жизни не встречала вторую такую пару любовниц — чтобы совсем без сантиментов.

— Для сантиментов мы слишком разумны, правда, Нэнс?

— Скорее, у нас слишком много забот, — зевнув, поправила я ее.

Флоренс заговорила робким голосом:

— Боюсь, в скором времени забот у нас станет еще больше. Знаешь, я обещала миссис Мейси из Союза, что помогу организовать митинг рабочих…

— Нет, Флоренс, — вскричала я, — только не это!

— Что это такое? — спросила мисс Раймонд.

— Безумный замысел, — объяснила я, — всех и всяческих союзов и профсоюзов Восточного Лондона: нагнать в Виктория-парк полным-полно социалистов.

— Это демонстрация, — прервала меня Флоренс. — Замечательная затея. Если удастся. Намечена на конец мая. Будут палатки, речи, киоски, карнавальное шествие. Гости и ораторы, как мы надеемся, соберутся из всех уголков Британии и даже из Германии и Франции.

— И ты пообещала помочь с организацией. А это значит, — с горечью обратилась я к мисс Раймонд, — она взвалит на свои плечи куда больше обязанностей, чем ей положено, и — обычная история — мне придется ей помогать: сидеть ночами над письмами к президенту Хокстонского профсоюза скорняков и модисток или Уоппингского сообщества изготовителей мелких металлических изделий. И все навалится одновременно…

Причем в то время, вертелось у меня на языке, когда мне больше всего захочется побросать папки с документами в пламя камина, растянуться перед ним и целовать Флоренс.

Во взгляде Флоренс выразилось как будто легкое огорчение. Она сказала:

— Если не хочешь помогать — не надо.

— Не помогать? В этом доме?

И все произошло так, как я предвидела. Флоренс принялась за тысячу дел, я, чтобы она не уработалась вконец, взяла на себя половину: писала письма, делала по ее указаниям подсчеты, доставляла в неопрятные профсоюзные конторы мешки плакатов и брошюр, посещала столярные мастерские, шила скатерти, флаги, костюмы для карнавального шествия. Наш дом на Куилтер-стрит снова зарос грязью, ужины готовились и поглощались в спешке, тушить устриц времени не было, я подавала их сырыми, и глотали мы их, не отрываясь от работы. На сшитых мною флагах и написанных Флоренс письмах оставались пятна устричного сока и жира.

Привлекли к делу даже Ральфа. Как секретарю соответствующего профсоюза ему было поручено написать краткое обращение и в день демонстрации зачитать его перед публикой в промежутке между более пространными речами. Обращение было названо «Почему социализм?». Ральф, не слишком искусный оратор, извелся, пока сочинял его и репетировал. Он часами просиживал за обеденным столом, писал, пока не устанет рука, а чаще уныло рассматривал пустой лист бумаги, затем кидался к книжным полкам, чтобы навести справку в каком-нибудь политическом трактате, не обнаруживал его на месте и ругался: «Что случилось с «Белыми рабами Англии»? Кто взял моего Сиднея Уэбба? И где, черт возьми, «К демократии»?»

Мы с Флоренс глядели на него и качали головами. «Если не хочешь или не справляешься, плюнь, — уговаривали мы Ральфа. — Никто тебя не заставляет». И каждый раз он чопорно отвечал: «Нет-нет. Это в интересах профсоюза. Речь почти готова». Он снова принимался жевать бороду и хмуриться над страницей; потом воображал себя стоящим перед толпой слушателей, и я замечала, как он потеет и дрожит.

Но тут, по крайней мере, я была способна хоть чем-то помочь.

— Дай-ка я немного тебя послушаю, — предложила я ему однажды вечером, когда Флоренс не было дома. — Не забывай, я как-то играла в театре. Выступать на сцене или на возвышении для оратора — это, знаешь ли, одно и то же.

— Верно, — оживился Ральф. Он похлопал по своим листкам. — Но я немного робею.

— Ральф! Если тебе страшно выступать передо мной у нас в гостиной, что ты будешь делать перед пятью сотнями слушателей в Виктория-парке?

Он снова прикусил бороду, но все же взял речь, встал перед задернутым шторой окном и откашлялся.

— Почему социализм? — начал он.

Я вскочила.

— Начало никуда не годное. Будешь бормотать себе под нос — кто тебя услышит на галерке, то бишь на том конце палатки?

— А ты горазда придираться, Нэнси.

— Сам же будешь мне благодарен. Итак, спину прямо, голову выше и начинай заново. И говори отсюда, — я тронула пряжку его брюк, и он дернулся, — а не из горла. Давай.

— Почему социализм? — прочел он снова, неестественно низким голосом. — Этот вопрос мне предложили сегодня с вами обсудить. Почему социализм? Ответ не будет пространным.

Я хмыкнула.

— Будь уверен, найдется шутник, который в этом месте крикнет «ура».

— Да что ты, Нэнс?

— Как пить дать. Позволишь себя сбить — пиши пропало. Ну ладно, послушаем остальное.

Он зачитал речь — странички две-три, не больше, — я слушала и хмурилась.

— Ты будешь говорить, уткнувшись в бумажку, — сделала я вывод. — Никто не захочет это слушать. Станет скучно, начнут переговариваться. Сто раз такое наблюдала.

— Но я же должен смотреть в текст, — возразил Ральф.

Я помотала головой.

— Хочешь не хочешь, придется заучивать. Ты должен знать текст наизусть.

— Как? Все это? — Ральф испуганно уставился на страницы.

— Работы на день-два. — Я тронула его за руку. — А иначе, Ральф, придется нарядить тебя в клоунский костюм…

И вот весь апрель и половину мая (времени понадобилось, разумеется, много больше, чем день-два) мы вдвоем работали над его кратенькой речью, вбивая ему в голову фразы и изобретая всяческие хитрости, чтобы они не ускользали. Я, с текстом в руках, служила суфлером, Ральф вымученно бубнил. Я заставляла его читать мне за завтраком, когда мы мыли посуду, сидели у камелька, выкрикивать речь, лежа в ванне (я слушала за кухонной дверью).

— Сколько раз вы слышали от экономистов, что Англия — богатейшая в мире страна? Если вы спросите, что они имеют в виду, они ответят… они ответят…

— Ральф! Они ответят: поглядите…

— Они ответят: поглядите на наши обширные дворцы, общественные здания, загородные дома, наши…

— Наши фабрики…

— Наши фабрики и…

— Нашу империю, Ральф!

Со временем, разумеется, я и сама запомнила многострадальную речь и отложила листки в сторону, но наконец и Ральф более или менее справился со своей задачей и произносил весь текст без подсказок, более или менее осмысленным голосом.

Тем временем срок митинга близился, и у нас прибавлялось хлопот и спешки. Я ворчала, но все же не могла не заинтересоваться и испытывала, пожалуй, не меньшую тревогу и нетерпение, чем Флоренс.

— Только бы не пошел дождь! — Через окно нашей спальни Флоренс уныло рассматривала небо; до назначенного воскресенья оставался один день. — В таком случае придется устраивать карнавальное шествие под навесом, а к этому никто не готовился. А если разразится гроза? Будет не слышно ораторов.

— Не будет никакого дождя. Не морочь себе голову.

Но она продолжала хмуро изучать небо, и я в конце концов тоже прилипла к окну.

— Только бы не пошел дождь, — повторила она.

Чтобы ее отвлечь, я подула на стекло и написала на нем пальцем наши инициалы: Н. А., Ф. Б., 1895 и Всегда. Обвела их сердечком и пронзила его стрелой.

Дождя в воскресенье не было; небо над Бетнал-Грином сияло такой голубизной, что можно было усмотреть в этом благословение свыше и заподозрить социалиста в самом Господе Боге. Мы на Куилтер-стрит встали пораньше, умылись, вымыли волосы и принарядились словно бы к свадьбе. Поскольку слово «социализм» само по себе вызывало настороженность, я самоотверженно решила не смущать толпу еще и своими брюками и облачилась в темно-синий костюм с алой отделкой, такой же галстук и шляпу-котелок. Для женской одежды он выглядел довольно дерзко, и все же, меряя гостиную шагами в ожидании Фло, я то и дело нервно одергивала на себе юбки. Вскоре ко мне присоединился Ральф, одетый строго, как клерк; он все время оттягивал воротничок, который натирал ему шею.