В

— Тебе пора стать взрослым, — наконец произнесла она. — Вот и все, мой невезучий мальчик, неужели тебе никогда не приходило в голову, что в постели мы тоже не только даем? Мы старше, когда-то мы жили внутри вас — пятое ребро, ближайшее к сердцу. Тогда мы обо всем и узнали. Потом сделали это своей игрой, питающей сердце, которое вы считаете пустым, хотя мы-то знаем, что это не так. Теперь все вы сначала живете внутри нас девять месяцев, и потом — всякий раз, когда хотите вернуться обратно.

Он храпел. По-настоящему.

— Милый, какая я все-таки зануда. Спокойной ночи… — И она заснула, чтобы увидеть радостный, красочный и откровенный эротический сон.

На следующий день, выкарабкавшись из кровати, чтобы одеться, она продолжала. — Посмотрю, что у нас есть. Лежи. Я тебя позову. — Это удержало его от того, чтобы вернуться ко сну. Он побродил по квартире, натыкаясь и ругаясь на мебель. "Подземка", — произнес он тоном нотрдамского горбуна в поисках убежища. Пройойошничав целый день, он выбрался на поверхность ночью, зашел в бар и напился. Дома (дома ли?) Рэйчел встретила его, улыбаясь и играя в свою игру.

— Хочешь стать коммерсантом? Электромашинки для стрижки французских пуделей.

— Ничего неодушевленного, — выдавил он из себя, — рабыни — еще куда ни шло. Она пошла за ним в спальню и, когда он отрубился на кровати, сняла с него ботинки. Даже подоткнула одеяло.

На следующий день похмельный Профейн на стэйтен-айлендском пароме играл в йо-йо, наблюдая, как обнимается, тискается, расстается, соединяется влюбленная молодежь.

Днем позже он проснулся раньше Рэйчел и пошел на фултонский рыбный рынок посмотреть на утреннее оживление. С ним увязался Свин Бодайн. — Мне нужна рыба, — сказал Свин. — Хочу подарить Паоле, хью-хью. — Профейн почувствовал отвращение. Они шлялись по Уолл-стрит, рассматривая стенды немногочисленных брокеров, и так добрели до Центрального парка. На это ушло полдня. Час они наблюдали за светофором. Потом заглянули в бар и смотрели по телевизору мыльную оперу.

Уже вечером они завалились домой. Рэйчел не было.

Вышла заспанная Паола в ночной рубашке. Свин ожесточенно зашаркал ногами по коврику. — О-о, — она увидела Свина. — Можете поставить кофе, она зевнула. — Я пошла спать.

— Правильно, — пробормотал Свин, — ты права, — и, сверкая глазами на ее поясницу, словно зомби проследовал за ней в спальню и закрыл дверь. Варивший кофе Профейн вскоре услышал крики.

— Что случилось? — Он заглянул в спальню. Свин взгромоздился на Паолу и казался привязанным к подушке длинной нитью слюны, блестевшей в белом свете из кухни.

— Помочь? — спросил озадаченный Профейн. — Изнасилование?

— Сними с меня эту свинью! — закричала Паола.

— Эй, Свин! Слезай!

— Я хочу потрахаться, — возразил Свин.

— Слезай.

— Отсоси! — огрызнулся Свин.

— Нет, — Профейн ухватил Свина за ворот свитера и стал стаскивать его с Паолы.

— Эй, ты меня задушишь, — сказал Свин через минуту.

— Именно, — сказал Профейн, — но однажды я спас тебе жизнь, не забыл?

В том-то все и дело. Еще на «Эшафоте» Свин объявил всей внимавшей корабельной братии о своем принципиальном отказе облачаться в любые презервативы, кроме французских. Эти изделия представляли собой обычные кондомы, покрытые рельефным орнаментом (часто с фигуркой на конце) для стимуляции женских нервных окончаний, иным образом не стимулируемых. Из последнего похода в Кингстон на Ямайке Свин привез 50 штук "Слонов Джамбо" и 50 — "Микки Маусов". Однажды их запас иссяк — последний был утрачен неделю назад в памятном сражении на мостике «Эшафота» с бывшим коллегой, младшим лейтенантом Нупом.

Свин со своим приятелем электронщиком Хиросимой проворачивали одно дельце с радиолампами. На таких эсминцах как «Эшафот» электронщики вели собственный журнал учета радиодеталей. Так что Хиросима имел возможность делать приписки и занялся этим, как только нашел нелюбопытного покупателя в центре Норфолка. Время от времени Хиросима воровал лампы, а Свин выносил их на берег в своей дембельской сумке.

Как-то вечером Нуп был вахтенным офицером. Обычно вахтенный стоит на квартердеке, отдавая честь сходящим на берег и поднимающимся обратно на корабль. Еще следит, чтобы все уходили с прямо повязанными шейными платками, застегнутыми ширинками и в своей форме. А также, чтобы никто не выносил и не приносил ничего недозволенного. С недавних пор старина Нуп стал особенно бдительным. Хови Серд — сигнальщик-алкоголик, у которого на ноге образовались две лишенных волосяного покрова полоски от постоянного употребления клейкой ленты для подвешивания под клешами различного бухла с целью снабжения экипажа чем-нибудь повкуснее торпедного сока — был уже близок к успеху, он сделал два шага с квартердека в направлении корабельной канцелярии, когда Нуп, подобно таиландскому боксеру, нанес ему молниеносный удар в икру. Хови замер, а "Шенли Резерв" вместе с кровью потек на его лучшие увольнительные ботинки. Нуп, разумеется, торжествующе заклекотал. Еще он поймал Профейна, пытавшегося вынести 5 фунтов гамбургеров, умыкнутых с камбуза. Профейн избежал ответственности, разделив добычу с Нупом, погрязшим в матримониальных проблемах и рассудившим, что два с половиной фунта гамбургеров могут послужить мирной жертвой.

Так что пару дней спустя Свин, ясное дело, нервничал, пытаясь одновременно отдать честь, достать удостоверение и увольнительную, не спуская при этом глаз с Нупа и нагруженной радиолампами дембельской сумки.

— Прошу разрешения сойти на берег, сэр, — сказал Свин.

— Разрешаю. Что у тебя в сумке?

— В сумке?

— Да-да, в этой.

— Так, что же у меня там лежит? — Свин задумался.

— Пара трусов, — предположил Нуп, — туалетные принадлежности, журнальчик, грязное белье мамочке в стирку…

— Ах, да, мистер Нуп, я вспомнил…

— …и радиолампы.

— Что-о?

— Открывай сумку.

— Думаю, мне стоит, — сказал Свин, — может, сбегать на минутку в канцелярию почитать Устав, сэр, на всякий случай: вдруг вы приказываете что-то не совсем, как бы это сказать, законное…

Зловеще улыбаясь, Нуп внезапно взвился в воздух и приземлился прямо на дембельскую сумку, которая душераздирающе захрустела и зазвенела.

— Ага! — сказал Нуп.

Через неделю капитан рассмотрел проступок Свина и наложил взыскание. Имя Хиросимы не упоминалось. Обычно за подобные хищения полагался военный трибунал, гауптвахта или позорное списание на берег — в целях укрепления морального духа. Однако «эшафотский» старик-командир, некий С. Озрик Лич, собрал вокруг себя матросов, которых можно назвать закоренелыми нарушителями. В его труппу входили помощник моториста Младенец Фаланж, который периодически повязывал голову платком и разрешал выстроившимся в отсеке маслопупам пощипать себя за щечку; палубный матрос Лазар, писавший дурацкие высказывания на памятнике Конфедерации в центре города, — из увольнения он обычно доставлялся в смирительной рубашке; его друг Теледу, который однажды, увиливая от наряда, спрятался в холодильнике и, решив, что такое житье ему по вкусу, гостил там две недели, питаясь сырыми яйцами и морожеными гамбургерами, пока начальник со товарищи не извлек его оттуда; и старшина-рулевой Грумсман, который дневал и ночевал в лазарете, оккупированный вшами, лишь толстевшими от противопедикулезного суперсредства главного санитара.

Видя этот контингент на каждой разборке, капитан относился к ним с любовью — как к Своим Ребятам. Он развивал бурную деятельность, прибегая ко всяческим неофициальным методам, дабы удержать их во флоте и на борту «Эшафота». Будучи полноправным членом капитанской (так сказать) рати, Свин отделался месяцем без берега. Время тянулось мучительно медленно, и Свин, конечно же, потянулся к завшивевшему Грумсману.

Грумсман выступил сводником в почти фатальном увлечении Свина стюардессами Хэнки и Пэнки, снимавшими вместе с дюжиной себе подобных огромный флэт неподалеку от Вирджинии-Бич. Вечером на следующий день после освобождения Свина, Грумсман привел его туда, предварительно затарившись в государственном винном магазине.