В

— Да, — огорошенный. — Конечно, но:

— Я хочу сказать, что люблю Эстер так же, как ты любишь обездоленных и заблудших. Как можно относиться иначе? К тому, кого возбуждает собственная вина? До сих пор она была разборчива. Пока не поняла, что не может сопротивляться, постоянно переживая свою участь дежурной любовницы Слэба и этой свиньи Шунмэйкера. Что вскоре станет обессилевшей, уязвленной, отвергнутой.

— Слэб как-то был с тобой, — он пинал ногой шину, — в горизонтальном положении.

— Да. — Молчание. — Я могла уйти в себя. Может, под этими рыжими космами скрывается девушка-жертва, — засунув ладошку в волосы, она медленно подняла свою густую гриву, Профейн почувствовал эрекцию, — та часть меня, которую я вижу в ней. Такую же, как Дитя депрессии Профейн неабортированный комочек, ставший фактом на полу старого гувервиллевского барака в тридцать втором, ты видишь его в каждом безымянном бродяге, попрошайке и бездомном, ночующем на улице, и ты любишь его.

О ком она говорит? Всю прошлую ночь Профейн мысленно разговаривал с ней, но такого никак не ожидал. Опустив голову, он пинал ногой неодушевленные шины, зная, что они отомстят в самый неподходящий момент. Теперь он вообще боялся говорить.

Ее рука по-прежнему была в волосах, глаза наполнились слезами. Она отошла от крыла, на которое опиралась, и замерла, широко расставив ноги. Дугой выгнулись бедра. В его направлении.

— Мы разошлись со Слэбом из-за нашей несовместимости. Команда потеряла для меня всякую привлекательность, не знаю, что случилось, но я выросла. Он никогда не покинет ее, хотя все понимает и видит то же, что вижу я. Не хочу, чтобы меня затянуло, вот и все. Но тогда ты…

Блудная дочь Стюйвезанта Аулгласа стояла в позе красотки с плаката. Готовая при малейшем скачке давления в кровеносных сосудах, эндокринном дисбалансе или возбуждении эрогенных зон вступить в связь со шлемилем Профейном. Казалось, ее груди тянутся к нему, но он не двигался, боясь прервать это удовольствие, боясь почувствовать вину за любовь к неудачникам — к себе, к ней, — боясь убедиться в том, что она — столь же неодушевленная, как и все вокруг.

Почему? Только ли из-за абстрактного желания хоть раз в виде исключения найти кого-нибудь по эту — настоящую — сторону телеэкрана? Откуда появилась надежда, что Рэйчел окажется хоть на йоту более одушевленной?

Ты задаешь слишком много вопросов, — сказал он себе. — Перестань спрашивать, бери. Дари. Как бы она это ни называла. Член у тебя в трусах или мозг? Делай что-нибудь. Она не знает, ты не знаешь.

Только одно — соски, которые образовали бы с его пупом и мягкой ямочкой солнечного сплетения теплый алмазный ромб, автоматически притягивающая руку девичья попка, пышные, недавно уложенные волосы, щекочущие его ноздри — на этот раз все это не имеет никакого отношения к черному гаражу или авто-призракам, среди которых они оба случайно оказались.

Теперь Рэйчел хотелось только одного — схватиться за него, ощутить, как его пивной живот расплющивает не сдерживаемые лифчиком груди, она уже стала разрабатывать планы, как заставить его сбросить вес, больше заниматься спортом.

Так и застал их вошедший Макклинтик — обнявшимися; время от времени кто-то из пары терял равновесие и слегка переступал ногами, дабы не упасть. Танцплощадка в подземном гараже. Так танцуют в городах.

Пока Паола вылезала из «Бьюика», Рэйчел поняла Все. Девушки поравнялись друг с другом, улыбнулись и разошлись. Отныне их пути разминутся, — говорили застенчивые симметричные взгляды, которыми они обменялись.

— Руни спит на твоей кровати. За ним нужно присмотреть, — только и сказал Макклинтик.

— Профейн, милый Профейн, — засмеялась она, и «Бьюик» заурчал в ответ на ее прикосновение, — как много людей, о которых надо сейчас позаботиться!

IV

Винсом пробудился от сна о дефенестрации в недоумении, почему это не пришло ему в голову раньше. Семь этажей отделяли окно спальни Рэйчел от дворика, служившего исключительно неблаговидным целям — там испражнялись пьяные, по ночам развлекались кошки, туда сваливали пивные банки и выметенный из квартиры мусор. Как бы прославил все это его труп!

Он открыл окно и, оседлав подоконник, прислушался. На Бродвее хихикали снимаемые кем-то девушки. Безработный музыкант упражнялся на тромбоне. Из окна напротив лился рок-н-ролл:

Юная богиня,

Мне «нет» не говори.

В парке вечерком

Вместе посидим.

Дай мне стать

Юным Ромео твоим…

Посвящен стрижкам "утиная задница" и чуть не лопающимся по швам узким юбкам Улицы, на которых полицейские наживали язву, а Совет молодежи зарплату.

Почему бы не спорхнуть туда? Жара усиливается, а на щербатом асфальте в щели между домами август будет бессилен.

— Послушайте, друзья, — сказал Винсом, — у меня есть слово для всей нашей Команды, и слово это напрочь больное. Одни из нас не успевают застегнуть ширинку, другие хранят верность подругам, пока не подкрадется менопауза, или Великий Климакс. Но среди нас, распутных и моногамных, по обеим сторонам ночи, на улице или вне ее, нет ни одного, на кого можно указать пальцем и сказать, что он здоров.

— Армяно-ирландский еврей Фергюс Миксолидян берет деньги у фонда, названного в честь человека, потратившего миллионы, дабы доказать, что миром правят тринадцать раввинов. Фергюс не видит в этом ничего дурного.

— Эстер Гарвиц платит за переделку тела, в котором родилась, и по уши влюбляется в искалечившего ее человека. Эстер тоже не видит в этом ничего дурного.

— Теледраматург Рауль может написать сценарий настолько уклончивый, что не вякнет ни один спонсор, и все-таки объяснить зрителям, что с ними происходит. Но при этом довольствуется вестернами и детективами.

— Художник Слэб во всем отдает себе отчет, у него замечательная техника и, если хотите, — «душа». Но он увлечен датскими творожниками.

— У фолк-певца Мелвина нет таланта. Однако именно он рассуждает о социальной политике чаще, чем вся Команда вместе взятая. И ничего не доводит до конца.

— Мафия Винсом достаточно умна, чтобы создать свой мир, но слишком глупа, чтобы не жить в нем. Обнаружив, что реальный мир не совпадает с ее фантазиями, она тратит все виды энергии — сексуальную, эмоциональную, чтобы приладить их друг к другу, но всякий раз безуспешно.

— И так далее. Любой, кто продолжает жить в столь больной субкультуре не имеет права называть себя здоровым. Остается лишь один здравый выход, которым я и собираюсь воспользоваться, это — окно, и сейчас я из него выпрыгну.

С этими словами Винсом поправил галстук и приготовился к дефенестрации.

— Послушай, — сказал Свин Бодайн, внимавший ему из кухни, — разве ты не знаешь, что жизнь — самое ценное, что у тебя есть?

— Это я уже слышал, — сказал Винсом и выпрыгнул. Он забыл о пожарной лестнице в трех футах внизу. К тому времени, когда Винсом встал и занес ногу, Свин уже был за окном. Он вцепился в ремень Винсома как раз, когда тот падал во второй раз.

— Вот, посмотри теперь, — сказал Свин. Писавший во дворе пьяница взглянул вверх и заорал, призывая всех посмотреть на самоубийство. Зажегся свет, открылись окна, и вскоре у Свина и Винсома появилась аудитория. Винсом висел, сложившись наподобие складного ножа, умиротворенно глядел на пьяницу и обзывал его обидными словами.

— Может, отпустишь? — сказал Винсом через некоторое время. — Руки-то, небось, устали.

Свин признался, что устали.

— Хочу ли я, могу ли я, давно ли я, говно ли я, — сказал Свин.

Винсом рассмеялся, и Свин могучим рывком перевалил его через низкие перила пожарной лестницы.

— Нечестно, — сказал Винсом, отнявший у Свина все силы. И рванул вниз по лестнице. Пыхтя, словно кофеварка с неисправными клапанами, Свин бросился в погоню. Он поймал Винсома двумя этажами ниже — тот стоял на перилах и зажимал рукой нос. На этот раз он перекинул Винсома через плечо и решительно направился вверх по пожарной лестнице. Винсом сполз с его плеча и сбежал на этаж вниз.