Пастухи фараона

— Да? Но, кажется, я первым сказал, что из России к нам приедет миллион. И ты, и Эшкол, и Голда назвали меня фантазером.

— Не знаю, что ты сказал первым. Я помню, как в самый разгар борьбы за русскую алию ты стал шипеть, как ползучий гад: «Мост рухнул, русские евреи не хотят к нам ехать». А они взяли и приехали.

— Это получилось не благодаря нам, а вопреки. Советы рухнули, а Америка закрыла перед этими несчастными двери — им просто некуда было деться.

— Благодаря! Вопреки! Чушь! Дело делалось правильно, но ты его предал. Ты всегда всех предавал. Сначала прикидывался своим, а потом кусал в спину.

— Да, мне часто приходилось разочаровываться…

— Нет, нет, ты просто предатель.

— Предатель? Но у меня было много друзей и поклонников. Мне писали тысячи писем…

— Не заблуждайся, к тебе снисходительно относились только из-за отца. Он-то был золотой человек — никуда не лез, а делал великое дело.

— Ты не встречал его здесь?

— Не встречал, наверно, его сразу отправили на Верхнее облако.

— А тебя почему никуда не отправили?

— Не знаю. Может быть, дело мое затерялось, а может быть, все еще решают — у них ведь времени сколько угодно.

Старик пожал плечами, неожиданно остановился у ворот роскошного особняка и позвонил в колокольчик.

— Ты, я вижу, стал богатым человеком. Поздравляю.

— С чем ты меня поздравляешь? — Старик вдруг помрачнел и обмяк. — Мне наплевать на это богатство, мне ничего не нужно, мне нужно ее имя, понимаешь — ее имя!

По его щекам покатились слезы. Я попытался выдавить из себя слова утешения, но тут дверь открылась, ангел-прислужник поклонился и впустил Старика. Я побрел домой, плюхнулся на диван и тут же уснул.

Проснулся от стука в дверь. Встал, спросил «Кто там?» Никто не ответил. Открыл. На пороге лежала бумажка. Нагнулся, чтобы ее поднять, и в эту минуту увидел фигуру маленького человека с тросточкой, которая тут же исчезла в арке. Поднял бумажку. Это была повестка из Канцелярии — меня приглашали туда восьмого числа в одиннадцать часов тридцать минут.

Войдя в Канцелярию, я взглянул на повестку и обнаружил, что номер кабинета в ней не указан. Вздохнул и пошел в «Информацию».

Ангел-пенсионер надел очки, покрутил серый листок и так и сяк, затем поднял трубку телефона:

— Подпись? Тут не разборчиво. Что? Пусть идет в любой кабинет? Хорошо, так ему и скажу.

Поднялся на второй этаж — там было меньше народа, оторвал талончик и стал ждать. На табло загорелся мой номер. Вошел. Ангел молча взял повестку, повертел ее в руках, потом хмыкнул и с неудовольствием начал стучать по клавишам. На экране что-то выскочило. Ангел прочел, пожал плечами, почесал в затылке, потом куда-то позвонил.

— Повестка № 0785/06 у тебя зарегистрирована? Пять и семь, говоришь, есть, а шестого номера нет? Понял.

Ангел положил трубку.

— Кто вам принес эту повестку? Вы расписывались за нее?

Рассказал, как было.

— С тросточкой?

Ангел вдруг позеленел, заскрежетал зубами, вскочил и буквально влетел в дверь с табличкой «Архангел Сандальфон».

«Он, конечно, он… шут гороховый… комедиант… строит из себя…», донеслись до меня обрывки фраз.

Минут через пять потный, раскрасневшийся ангел вернулся в кабинет и прошипел сквозь зубы:

— Ждите в коридоре, вас вызовут.

Я вышел, устроился в кресле и, по всей видимости, задремал, ибо не заметил, как около меня оказался белокурый херувим неопределенного возраста. Он делал какие-то странные движения своими острыми, сильно выщипанными крылышками.

— Это вы? Пойдемте за мной, Он вас ждет.

Мы долго шли по коридору, потом поднялись на лифте и снова шли по каким-то коридором и коридорчикам. Наконец херувим остановился возле огромных парадных дверей.

— Подождите здесь.

Через минуту он вернулся, держа в руках большой ключ. Мы снова поднялись на лифте и остановились около маленькой незаметной двери. Херувим отпер ее, мы… вышли на крышу. Осторожно шагая впереди, херувим повел меня по едва заметной дорожке, пока она не уперлась в стеклянную раздвижную дверь. Херувим постучал.

— Пусть войдет, — раздался голос изнутри.

Дверь раздвинулась.

— Идите, — сказал херувим, явно не собираясь переступать порог.

Я вошел.

Он был стар, худ, невысок и совсем не походил на того, каким виделся с Земли. Он сидел за хрустальным столом и, ерзая в большом кресле, буравил меня своими глубокими глазами-пуговками.

— Долго пришлось ждать? Я не виноват, такие уж у меня помощники — бездушные формалисты, кабинетные черви, бумагомаратели. Я их учу — смотрите в душу, а они смотрят в компьютер! Садись, как устроился?

— Хорошо, — пробормотал я.

— А то смотри, если тебя обидели, я им покажу, — Он поднял руку и вяло погрозил кому-то пальцем.

Я не мог оторвать от Него глаз.

— Я вот для чего тебя позвал, — Он смущенно опустил голову, — хочу порасспросить, как там у вас?

— Где — у нас?

— Где, где? В России.

— Что тебя интересует?

— Скажи, зачем ты вывел оттуда евреев, они ведь еще не сделали дело, ради которого Я их туда послал?

— Я вывел? Почему я? Я вообще никогда не был в России!

— Не был! Разве? Я помню твою статью «Сколько евреев уедет из России». Архангел Рафаэль тогда смеялся, а Я сразу понял — на этого парня надо обратить внимание. Так это не ты писал?

— Писал-то я. Но это было… предположение, сам я никого оттуда не выводил.

— Странно, кто же тогда их вывел?

— Ты, наверное.

— Я? Нет, Я не выводил. Во всяком случае, не помню. От этой России столько головной боли — всего не упомнишь! Вот как князя Игоря уговаривал, помню. Всякий раз ему говорил: «Кончай со своими Перунами, Сварогами и Велесами. Если в каждой деревне у тебя будет свой божок, никакого государства Я тебе не дам. Признай Меня, Единого, тогда получишь земли сколько угодно». Так нет, противился, не хотел. Только Владимира уговорил. Он, правда, к греко-православию примкнул, но Я так подумал: пусть под Константинополь идет, лишь бы от язычества отступился. Ну и дал ему Киев — правь во славу Мою! А Сам в Месопотамию уехал, мы там Гомера ставили. «Исаак и Авраам», помнишь эту трагедию?

— Нет у Гомера такой трагедии.

— Нет? Ты точно знаешь?

— Точно.

— Может быть, Я Сам ее написал? Впрочем, не важно. А о чем там, знаешь? Это как Я решил испытать одного старика — Авраама. Нашептал ему на ухо — за сценой, правда, — убей сына своего, Исаака, Я так хочу! Он Мне внял, отыскал жертвенник недалеко от куста, разложил костер, усыпил сына вином и уже меч над ним занес, как Я шепнул ему из-за куста: «Довольно, Авраам, испытан ты. Теперь иди в свою страну. Я сделаю тебя прародителем Моего народа».

На какую-то долю секунды я закрыл глаза и увидел перед собой ночное небо пустыни, чуть озаренное догорающим костром, а около него безумный старик тащит на камень спящего мальчика, заносит над ним нож, но, услышав шорох со стороны куста, бросает нож и в страхе бежит прочь. Меня бросило в жар, я протер глаза. Он сидел за столом.

— Я, конечно, хотел сыграть Авраама. Подумаешь, куст — ерундовая роль! Но ведь актер, — Он сокрушенно покачал головой, — роли не выбирает.

К чему это Я? Ах да, Россия. Так вот, вернулся Я с гастролей, посмотрел и ужаснулся. Конечно, князья-то в Меня поверили, но вокруг — языческая вакханалия: люди поклоняются божкам, волхвам, колдунам. Осерчал и в сердцах позвонил Чингисхану. Проучи, говорю, этих язычников. Позвонил, а Сам на гастроли уехал, в Абиссинию. Мы там «Царицу Савскую» ставили. Я, конечно, хотел сыграть царя Соломона, но не пришлось…

Вернулся с гастролей, посмотрел вокруг, вижу, татары свое дело сделали. Теперь уж русичи за Меня хоть в огонь, хоть в воду, хоть куда, лишь бы во зло врагам! С тех пор на том и стоят, врагами держатся. Но не в этом беда — меры ни в чем не знают. Я великого князя Ивана Четвертого царем сделал — царствуй, говорю, расширяйся, язычников к вере в Меня приобщай! А он как вошел во вкус, что уж ничем другим не занимался, только и делал, что новые земли захватывал да головы отрубал. Или Петр Алексеевич. Говорю ему — Великим тебя сделаю, в императоры произведу, только начинай с Европой объединяться. Петр меня послушал, но как начал окно в Европу рубить, так щепки во все стороны и полетели.