Пастухи фараона

Тех разговоров я не забыл — дословно их помню, — а он, шкура, забыл. Или вид делает, что забыл. «Не знаю, пойдет ваша книга или не пойдет, — сейчас красные командиры не в моде. Если бы вы написали о каком-нибудь белом генерале, тогда другое дело. Но печатать все равно будем. Это пусть частные издательства выбрасывают на рынок чернуху и порнуху, а мы, ради того чтобы наша молодежь не забывала героев и патриотов, — каких это патриотов? — готовы пойти на коммерческий риск». Руку протягивает и спрашивает этак заискивающе: «А как вы думаете, в Израиле ваша книга пойдет? Командарм-то наш — все же еврей!»

Черт с ним, с Гусевым, главное — книга выходит. Почти счастливый иду по проспекту Маркса и думаю: центральное издательство — библиотека Ленина — русская литература — русская культура… И тут я увидел Кремль. Взглянул на зубчатые стены и вдруг представил себе явственно, как наши молодцы в красных кафтанах льют горячую смолу с этой самой стены на татарских захватчиков. И что-то враз в моей гладкой радости треснуло.

Нет, я знаю, конечно, что не с этих стен смолу лили — с других, деревянных еще. Но не в том дело. Просто поймал себя на мысли, что татар, на которых лили смолу, мне жальче, чем ливших ее русичей. Как же так, почему? Уж не потому ли, что само понятие «Россия» ограничено для меня во времени. Да, папа защитил Советскую Россию от белополяков, потом бил японцев на Халхин-Голе. Потом военную авиацию создал — пусть об этом только я один и знаю. Дальше — дедушка Макс. Он был присяжным поверенным, боролся за справедливость вместе с лучшими адвокатами России. Но родом он был из Литвы, туда и вернулся после революции. А кем был прадедушка? Понятия не имею. И вообще, кем были, чем занимались мои предки? Не знаю. Знаю только, что смолу с кремлевских стен они нелили. А к тем, кто лил, никакого сродства, никакой особой жалости не чувствую, никакой особой гордости за них не испытываю.

Тогда какая же русская литература, какая русская культура?

Ну, положим, XX век мой, я — его. И часть XIX. А если двигаться дальше, назад по шкале времени, начинается для меня настоящая чужбина. Выходит, правы все эти злющие, угрюмые патриоты, не моя это страна, а ихняя. И кладбищенские доказательства против меня.

Что же все-таки делать? Застрелиться, отравиться, повеситься или, может быть, уехать? «Уехать, уехать», — кричат с разных сторон. Здесь красно-коричневые рвут глотку — убирайтесь в свой Израиль! Оттуда все пишут: «Приезжай, приезжай, приезжай! Мы, читатели твоей «Малаховки» и «Записок из Биробиджана», сюда переместились, здесь ты нам нужен!»

12 мая 1991. Только что вернулся из Литвы. Там настоящая эйфория. Всюду снимают советские памятники, названия улиц меняют, сами люди меняются. Невозможно за них не порадоваться, у них уже другая и совсем независимая страна. Только не моя это страна. Мое там разве что кладбище. На нем и проводил все дни, искал могилы прадедов. Не нашел. Зато нашел могилу Ильи Гаона. Стоит она в тени огромных елей, и незримый дух ее шепчет: «Ищи, ищи, здесь они, твои предки, вокруг меня лежат. И враги их, и друзья, и соседи — тоже здесь. И резники, и учителя, и шинкари, и коробейники, и талмудисты, и каббалисты, и калеки, и здоровяки, весь их — и мой, значит, — мир здесь лежит».

Поверил я Илье Гаону и вдруг понял, что моя следующая книга, самая главная книга, книга жизни будет о тех, кто здесь лежит. И название ей тут же придумал — «Великий Гаон». Нет, лучше — «Последний Гаон». Да, именно так — «Последний Гаон».

23 сентября 1991. Все идет из рук вон плохо. Думал, материалов по Гаону не найду. Нашел, собрал целую гору. А вот писать — не пишется. Два месяца сдвинуться с места не могу. То «памятники» дебош устроят, то коммуняки очередной фокус выкинут — на неделю выпадаешь. Злюсь на себя и все размышляю, как уйти от этих жидоедов к Илье Гаону, Залману Шнеерсону и Авигдору Хаймовичу? Как уйти от тяжелых зубчатых стен Кремля в Шклов, в Вильну, в Воложин?

19 октября 1992. Вот уже год, как живу в этой маленькой симпатичной стране, и никто не говорит мне: «Вали отсюда! Это все не твое, а наше». Напротив, все наперебой говорят: «Это — твое». Спрашиваю: «А как же предки?» — «Ну, с этим все в порядке», — и везут меня на Масаду. Скала шестьсот метров в длину и пятьсот в высоту, на вершине которой мои предки почти две тысячи лет назад защищались от римских захватчиков. Девятьсот человек против десяти тысяч. А когда стало ясно, что их все равно захватят, мужчин распнут на крестах, женщин отдадут солдатам, а детей продадут в рабство, они бросали жребий и по очереди закалывали друг друга. Последний покончил с собой сам.

Я стоял на вершине огромной скалы и пытался представить себе полуголых мужиков, героически убивавших своих детей и жен. К стыду своему, никакого сродства с ними я не почувствовал. А почувствовал, вглядываясь в дымную даль Мертвого моря, что самое лучшее для меня место на земле — это пятиметровая кухня на Разгуляе с закопченным потолком, с облезлым линолеумом, со столом и табуретками образца шестидесятых.

19 октября 1993. Уезжаю, покидаю Израиль, возвращаюсь в Россию. Можно было бы сказать — наконец-то, я ведь с первого дня рвался обратно, — можно было бы облегченно вздохнуть, широко улыбнуться. Но что-то не чувствую ни облегчения, ни особой радости. Потому, во-первых, что не знаю, в какую страну возвращаюсь, во-вторых, потому, что не знаю, из какой страны уезжаю.

Полтора года мы прожили с женой в самом центре Иерусалима в квартире на пятом этаже, из которой открывается сказочный вид на три стороны света. А еще с нами живет песик Филя, которого жена подобрала за рынком в забегаловке «У Нисима», куда регулярно ходят русские литераторы. С ним, Филькой, она теперь и останется.

29 октября 1993. Сегодня гулял с Филей в последний раз. Пристегнул поводок к ошейнику и вышел во двор, где растет чеснок. Сам по себе растет, никто его не сажал.

На автобусной остановке парни целуются с девушками, русские обмениваются олимовскими новостями, а датишники в черных шляпах, вчитываясь в карманные молитвенники, трясут длиннющими пейсами. При виде собаки они испуганно шарахаются.

Углубляюсь в какой-то переулок. Молодой датишник — лапсердак, черная шляпа, цицот, — все как положено, — копается в моторе старенького «Форда». Прохожу мимо, он поднимает голову, кивает.

— В Москве, на Разгуляе, вы, помнится, гуляли с собачкой. Эта та же?

— Нет, — отвечаю я, — та умерла, пока я был здесь.

Оказалось, он еще три года назад жил на Разгуляе.

Прохожу мимо маленькой синагоги с цветными витражами. Дверь открыта, молящихся нет, и только какая-то красивая девушка — а девушки здесь все красивые, — повесив на шею маленький приемник, моет полы.

Подхожу к газетному киоску, царству кириллицы. Продавец укладывает в пластиковый мешочек «Московские новости», «Комсомольскую правду», «Коммерсант», дает сдачу, благодарит. Идем с Филей дальше.

Какое-то обволакивающее тепло, околдовывающий уют, размягчающие удобства. Ну скажи, спрашиваю я Филю, как могу я писать здесь о заснеженной Литве и об убогих местечках Белоруссии, о Великом Гаоне и о его враге Шнеерсоне, о раввине-доносчике Авигдоре и сенаторе-ревизоре Державине? Филя не отвечает, но мне совершенно ясно: чтобы закончить свою главную книгу, книгу о Гаоне, нужно вернуться.

Но как, спрашиваю своего песика, я оставлю тебя, как я оставлю эти улочки, этих собакобоязненных датишников, ленивых чиновников и коротко стриженных ребят в военной форме? Скажи, Филя, как мне уехать, чтобы одновременно остаться с этими людьми, с их теплом, с их напрягом, с их смелостью и любовью к этой стране?

Филя молчит, знает, что я все равно уеду, и говорить со мной не стоит. И проходящие мимо парень и девушка тоже знают, что я уеду. Они оборачиваются, смотрят на моего песика и что-то говорят. Я понимаю, что: «Езжай себе, с Богом, в свою Россию, но помни, любовь к Израилю будет следовать за тобой неотступно».