Политолог

— А сейчас мы покажем фильм «Наш лидер», о председателе КПРФ Дышлове. Фильм снят группой энтузиастов при поддержке активистов компартии.

— Как? Уже сразу в эфир пошел? — изумился Дышлов, жестом останавливая многочисленную родню, которая собиралась вернуться к своим крестьянским трудам, — ткать половики, полоть огороды, драть лучину, печь пироги, настаивать квас, лепить горшки, стягивать ободами бочки, а так же играть на гармошке, дуть в дуду, бренчать на балалайке, гудеть на сопелке, стучать деревянными ложками. — Давайте поглядим еще раз.

Все благоговейно воззрились на голубой экран. Под знакомую маршевую музыку возник энергичный мужественный заголовок: «Наш лидер». И сразу же сменился грязной, зеленоватой тьмой, из которой, как из подвальной плесени, стало выступать огромное, во весь экран, лицо Дышлова, — мясистое, брутальное, в складках и рытвинах, с крупными порами кожи, злыми кабаньими глазами, приоткрытыми плотоядными губами, в которых виднелись редкие нечистые зубы. Так мог снять только мастер, мизантроп, патологоанатом, знаток мрачной светотени, создатель театральных масок. Лик производил гнетущее впечатление. Казалось, он всплыл из темного омута, переполненный трупными газами, разбухший от внутреннего разложения. Созерцавшие телевизор родственники в ужасе отпрянули, будто в комнате обнаружился утопленник.

Разгневанные массы народа что-то крушили, ломали, выкрикивали ругательства, кидали куда-то комья грязи. По обочинам шоссе двигался «марш ученых», профессора в белых халатах несли дурацкие, слепленные из папье-маше «элементарные частицы», циклотроны, галактики. Дышлов, позируя, бодро вышагивал рядом, как вдруг на колонну налетели лихие парни, стали швырять в Дышлова мятыми помидорами, гнилыми луковицами, чернильными бомбами. Залепили ему лицо кремовым тортом, угваздали одежду майонезом. Дышлов постыдно убегал, прятался за спины ученых, но его настигало возмездие, — ударялся о сморщенный лоб мокрый томат.

— Боже правый, Алешенька, да что же это такое! — застонала мать, закрывая руками бледно-васильковые глазки.

На экране продолжали лютовать страсти. Голодные домохозяйки стучали ложками в пустые кастрюли. На стреле подъемного крана качался свергаемый Дзержинский. Разгневанные люди штурмовали помпезное парадное, сбивали со стены золоченые буквы: «Центральный Комитет Коммунистической Партии». Дышлов укладывался на цветастый матрас рядом с голодными «чернобыльцами», и один из «ликвидаторов», с провалившимися щеками, черным беззубым ртом, набрасывался на него, тянулся худым кулаком, извергал матерную ругань и проклятия.

— За что? За что? — обезумев, выкликала мать. — Ты же добра им хотел!..

Дышлов, потрясенный, окаменев, смотрел на экран, откуда неслись в него истребляющие потоки радиации.

Показывали многолюдное шествие, транспаранты, флаги. Дышлов выступал впереди, как вожак, неся букет тюльпанов, увлекая за собой протестный марш. Изящный, ловкий монтаж, и марш превратился в группу рабочих, идущих вслед за Дышловым на железнодорожную насыпь. Устанавливали красные флаги, ложились вслед за Дышловым на рельсы. Инвалид неловко устраивается, укладывает седую голову на стальной двутавр. Издалека, из синих сибирских холмов, надвигается состав. Расцвеченная ритуальная маска тепловоза приближается, народ бежит с насыпи, Дышлов, что есть мочи, работает ногами и локтями, скатываясь под откос. Свирепый состав проносится по голове инвалида, врезая в кровавую плоть отточенные колеса, оставляя на шпалах жуткое месиво костей.

— Воды мне дайте, воды! — умоляла мать, хватаясь за сердце, но окружавшая ее родня остолбенела, заворожено, с ужасом смотрела на колдовской экран.

Следовали кадры, на которых Дышлов принимал в пионеры детей, повязывал красные галстуки. Мерно, важно переступал, двигаясь к мавзолею. Возлагал цветы на могилу Сталина. К этим коммунистическим вереницам была умело подмонтирована вереница прихожан, среди которых топтался Дышлов. Сложив на груди руки, благостно приближался к священнику, собираясь вкусить святых даров. Вытягивал губы, тянулся к золоченой чаше, которая вдруг упала из рук священника, расплескала вино на каменные плиты у ног Дышлова. Священник с жалобным воплем упал, стал пить священный напиток у самых подошв Дышлова. Испуганные прихожанки набожно крестились, произнося: «Господь не принимает коммуниста… Нельзя молиться за царя Ирода… Государя-мученика кровь пролилась…»

Мать не стонала, не плакала. Сидела, прикрыв рот худенькой щуплой рукой. С ужасом взглядывала на беспощадное мерцание экрана.

Презентация книги «Русский фактор» была снята скупо, без толпы гостей. Крупно показали дорогую, с золотым теснением обложку, покрытую характерной росписью Палеха. И сразу — отвратительную, розово-желтую задницу с надписью: «Наш Дышлов». Дальше шли комиксы «о жизни и деятельности коммуниста товарища Дышлова». Узники ГУЛАГа, погоняемые надзирателем с лицом Дышлова. Расстрел арестантов, где Дышлов-охранник сует стреляющий наган в затылок несчастного. Дышлов во время путча избегает опасности, прячась под столом в родной деревне Козявино. Дышлов во время восстания 93-го года совершает предательское выступление по телевидению и отзывает народ с баррикад. Дышлов униженно поздравляет Ельцина с победой на выборах. Дышлов жмется к стенке в приемной Президента Ва-Ва. И, наконец, избирательная урна с притаившимся в ней, отвратительным и ужасным Дышловым, который отбирает у измученной женщины избирательный бюллетень. Крупная, во весь экран, надпись: «Бойтесь попасть в такую пасть!»

— За что они тебя так, Алешенька!.. За что тебя так ненавидят!.. Злые люди!.. — обморочно, хватаясь за сердце причитала мать.

С экрана тонкий, взволнованный голос скопца вещал:

— Среди прочих групп населения особой поддержкой коммунист Дышлов пользуется у представителей сексуальных меньшинств. Благодарные за явные и неявные услуги, среди которых подготовленный коммунистами законопроект, разрешающий в России однополые браки, — областные и районные гей-клубы, салоны лесбиянок и трансвеститов решили взять под опеку родовое гнездо Дышлова в его деревне Козявино. Бесхозная фамильная изба была выкуплена рядом состоятельных граждан нетрадиционной ориентации, приведена в порядок, и теперь в ней открывается музей знаменитого земляка. Открытие музея ознаменовано заключением первого в области однополого брака, который и состоялся в деревне Козявино в доме-музее Дышлова. Сюда приехали «молодые» и их друзья, что теперь, как мы надеемся, станет доброй традицией.

Показали внутренность дома, наполненного полуголыми, напомаженными и набеленными трансвеститами. Виляя толстыми ягодицами, гомосексуалисты целовались, присев на кровать, где «когда-то спал молодой Алеша Дышлов». Две потрепанные лесбиянки терлись животами о русскую печь, которую «так любил вместе с матерью затапливать маленький Алеша». Порочно кривляясь, обнажая телеса, в разноцветных париках и бюстгальтерах, бисексуалы заполонили крыльцо, «откуда уходил на комсомольскую работу Алексей Дышлов». Наводнили сени и горницу, метили углы срамными поцелуями, садились задами на стол, «за которым собиралась большая и дружная семья Дышловых».

Раздался тонкий страдальческий крик:

— Нет!.. Нет!.. — мать Дышлова в невероятном страдании, превозмогая немощь, вскочила с креслица, потянулась к сыну. — Алешенька мой!.. Алеша!.. — не дотянулась и бездыханная рухнула на пол. Родня выключила телевизор. Обступила старую женщину. Дышлов щупал ей пульс, обнимал мертвую мать, беспомощно приговаривая:

— Мама, вы что?.. Не надо…

Однако этой последней сцены Стрижайло уже не застал. Покидал усадьбу, торопясь к машине. В душе его звучал «Кончерто Гроссе» в том месте, где виолончели создавали сияющий поток света, который возносился в мироздание, превращаясь в бесцветное, ослепительное ликование. Духи покрыли его тело шелковистыми меховыми тушками сплошь от шеи до пят. Вцепились коготками в кожу, выискивая свободное место. Размножались, извергая из себя маленьких мокрых детенышей. Стрижайло видел, как демон раскрыл промежности, обнажил розовое лысое брюшко. Из него проклюнулась острая мордочка, натужно вылез слипшийся детеныш. Тут же выпустил коготки и вцепился в кожу Стрижайло. Он стоял весь в живой шевелящейся шубе, похожий на Верку Сердючку, пахнущую чесноком и туалетной водой. Притоптывал большой дамской туфлей и по-блядски напевал: «Все будет хорошо!»