Политолог

— Таких и не видывали, — изумленно ахнула старушка.

— В город поедешь, там есть «обмен валюты», — пояснил Дышлов, не уставая, где только возникала возможность, сеять просвещение.

Из церкви показался хромой псаломщик в засаленном облачении. Нес толстую, в клеенке, тетрадь. Раскрыл на заранее отмеченном месте, передавая священнику. На тетради было начертано: «Книга церковных записей».

— Тут я обнаружил некую информацию, о крещении некоего младенца Алексея Дышлова, — произнес батюшка, тыкая твердым пальцем в замусоленную страницу, где уверенным почерком дежурного по части была сделана запись. — Не вы ли это будете?

— Все тайное становится явным, — благоговейно вздохнул Дышлов, заглядывая в желтые листы церковной летописи, позволяя оператору направить объектив на сокровенные строки. — Как во сне помню, — эти синие купола, кресты. Батюшка меня в воду ставит, а я его за бороду трогаю… — Дышлов умиленно смотрел на синие луковицы, проросшие желтыми крестами, в которых носились стрижи. Теперь, когда был обнаружен и запечатлен факт крещения, можно было идти в церковь, где начиналась служба. Под звон колоколов, негромкий и бледный, в сопровождении охраны и оператора, Дышлов вошел в храм.

Народу было немого, — опрятные, в летних платочках старушки, несколько немолодых мужчин, бритоголовый здоровяк из окрестной «братвы», «разбойник благоразумный» непременный во всяком храме. Дышлов, войдя, стал здороваться с прихожанами за руку:

— Как здоровье? Как огороды? Колорадский жук не замучил? Смородина должна хорошо уродиться, — прихожане робели, протягивали руки, лепетали про недороды и дорогие комбикорма. Бритоголовый, на вопрос Дышлова, какая обстановка в районе, охотно ответил:

— Хорошая в натуре, конкретно.

— Добра вам всем и мира в ваших домах, и да будет у вас достаток и благоденствие в семьях, — произнес Дышлов, усваивая пастырский тон, полагая, что именно так приличествует вести разговор с прихожанами. Принял в руку зажженную охранником свечу, расставил ноги, приготовился к долгому стоянию.

Потекла служба, длинная, смиренная, кроткая, с нестройными, водянистыми голосами хора, с выцветшими росписями на стенах, с вялыми букетиками полевых цветов, с лампадками и свечами, трогательно и наивно мерцающими в пыльном солнце. Стрижайло, набравшись терпения, оглядывал убранство храма, немногочисленных прихожан, священника, который вдруг врывался в эту смиренную благость рокочущим бурным голосом командира десантных войск.

Дышлов стоял, сжимая свечу, сосредоточенный, строгий, сознавая важность мероприятия, выстраивая на лице соответствующее моменту выражение. Привыкший большую часть жизни просиживать на пленумах и съездах, президиумах и заседаниях фракций, на юбилейных вечерах и праздничных концертах, на панихидах и «круглых столах», он при всяком удобном случае подтверждал свою включенность в общественную жизнь, соседство с именитыми политиками и актерами, чтобы хоть раз в телекадре мелькнуло его лицо публичного деятеля, представителя государственной элиты. Казалось, его антропология, — широко расставленные ноги, крепкие ягодицы, натренированная спина, — была приспособлена для многочасовых сидений и стояний, а лицо удивительным образом принимало выражение, приличествующее обстановке. Истовое и мистическое, когда пели государственный гимн. Исполненное печали и сострадания, когда хоронили какую-нибудь очередную знаменитость. Небрежную шутливость, когда назойливые журналисты просили прокомментировать высказывания Президента. Гневную непримиримость на протестных митингах. Сейчас он старался изобразить погруженность в вечность, сопричастность божественным тайнам, глубокое смирение, какое, по его мнению, должно овладевать человеком в церкви.

Стрижайло, едва вошел в церковь, почувствовал легкое удушье, как если бы в горле у него стала набухать опухоль. Это духи, заселившие дыхательные пути, пищевод, коронарные сосуды, стали раздувать бока, потревоженные иконами и лампадами, святостью намоленного пространства. Давали понять Стрижайло, что крайне недовольны обстановкой, где в деревянном иконостасе блекло светились лики Спасителя и Богородицы, Николая Угодника и Архангела Михаила, хор то и дело восклицал: «Господи, помилуй…», а на полустертой фреске Страшного суда ангелы, распушив крылья, сбивали копьями отвратительных черных бесов, ввергая их в ад. Стрижайло помнил происшествие на Транссибирской дороге, когда духи вышли из-под контроля и сами овладели ситуацией. Изменили ход задуманной им комбинации, направили тепловоз на несчастного инвалида, раскромсали его на ломти. Такое больше не могло повториться. Он контролировал духов, не позволял выходить за пределы своего тела, хотя это и причиняло некоторое неудобство, — как рассерженные коты, духи надували загривки, что стесняло дыхание.

Служба тянулась бесконечно. Сноп света из высокого окна медленно перетекал по церкви, как в солнечных часах. Стрижайло погрузился в оцепенение. Рассеянно думал о деньгах, обильно, в виде «черного нала», поступающих ему в руки. О великолепных особняках на Успенском шоссе, в районе Жуковки и Барвихи, которые он начал присматривать для себя. О газетном компромате, рассказавшем о губернаторе-педофиле. Об утреннем звонке Потрошкову, который разговаривал медовым, сахарным голосом, будто подбородок его переливался нежным румянцем цвета вишневой зари. О Карапузове, который взял предоплату, обещав разместить в своей программе «Момент Глистины» предлагаемый Стрижайло сюжет. Он словно дремал стоя, окруженный песнопениями, свечами, кадильным дымом, который вдыхал, желая досадить духам, не выносившим благоуханий ладана. Полагал, что эти запахи подействуют на демонов как дурман, и лишат их активности.

Распахнулись царские врата, и священник, величественный, в белом облачении, похожий на мартовский сугроб с проблеском голубого льда, вышел, неся перед собой золоченую чашу. Держал двумя руками, как древко знамени. Отрок в ризе принял у батюшки чашу, поставил ее на подносик, держал навесу. Прихожане нестройно запели. Потянулись к чаше, сложив на груди крестом руки. Приобщались Святых Тайн, вкушая тела и кровь Господни. Батюшка черпал из чаши частицы просфоры, пропитанные кагором. На блестящей ложечке подавал прихожанам, и те острожными губами хватали розовую мякоть, глотали капельки красного вина.

Дышлов, копируя движения прихожан, сложил на груди толстые руки, неудобно ухватив себя за плечи. Стал в череду старушек, большой, неловкий, среди платочков, деревенских блузок, остроносых старушечьих лиц. Оператор снимал причастие, опрокидывающее ложные представления о свирепой антибожественной природе современного коммунизма. Стрижайло радовался тонкой комичности происходящего, очевидной театральности действа, напряженной беспомощности Дышлова, неумело имитирующего благоговение. Одновременно контролировал демонов, которые рвались наружу. Накрывал их непроницаемым колпаком, а они бились, как мухи под крышкой прозрачной хлебницы.

Дышлов приблизился к батюшке. Тот, позируя телеоператору, осенил Дышлова крестом. Окунул в чашу ложечку, вылавливая пшеничную частицу. Понес к вытянутым губам Дышлова, топорща снежное, блистающее облачение.

Стрижайло почувствовал, как из груди вверх, к горлу протискивается скользкий упрямый комок. Проник в рот. Цепко пролез в носовую полость. Причиняя острую боль, вырвался из уха наружу. Тенью облетел бородатую голову батюшки, скользнул под локоть и, обнаружив на мгновенье черное, с пухлыми щечками лицо, выпуклые чернильные глаза и фиолетовый язык, толкнул батюшку под руку. Тот охнул, выронил чашу. Она упала на каменный пол. Красное вино разлилось по истоптанным плитам. В вине лежали розовые хлебные ломтики. Прихожане в ужасе отступили. Священник рухнул на пол огромным телом. Двигая по камням бородой, стал выпивать, слизывать с пола разлитые дары. Страдальчески выпучил глаза, хлюпал губами. Оператор снимал разлитое вино, опрокинутую чашу, растерянного Дышлова, прихожан, которые бормотали, крестясь:

— Не принимает Господь коммуниста!.. Грех-то какой!.. Ироды красные, избивали православных христиан!..