2017

– Я ж тебе, сука, башку оторву, – прохрипел Крылов, держась на расставленных ногах и закрывая собой неширокий путь в родной шпиону лабиринт человеческих курятников. – Я тебе задам интересный вопрос, а ты мне споешь интересный ответ…

– А поцелуй меня в жопу, мудачок, – прошептал шпион одними белыми колючими губами, глядя именно туда, где у Крылова под ребрами все разрывалось от боли.

Тут же он, точно давая противнику возможность осуществить предложенное, повернулся и полез на кирпичную стену. То, что выглядело сквозь соленую муть тенями мощных рыжих сорняков, оказалось вдруг какими-то решетчатыми ящиками, словно нарочно приготовленными для экстренного бегства. С карикатурной резвостью отчаяния шпион забрался по этой недостоверной, призрачной конструкции, разрушавшейся под ним, пока он лез и тянулся к верху стены, на котором росла пучками волосатая трава. Опора уходила из-под ерзающего негодяя, но все-таки ему удалось ухватиться за верх крошащейся кладки. Минуту он пищал и задыхался, выплясывая ногами, как марионетка на ниточках, потом зацепился носком башмака за какой-то кирпичный волдырь, вскарабкался, хватаясь за протянутые с той стороны темные ветки с обвисшими листьями. Перевалил, сверкнув оплывшей складкой между штанами и задравшейся курткой; послышались сотрясение дерева, жалобная ругань, хруст.

Только тогда Крылов опомнился. Взяв в обе руки по сломанному ящику, он встал перед стеной, не понимая, как приставить друг к другу эти хлипкие, тряские штуки с торчащими в разные стороны лентами жести. Неподалеку, справа, раздались надсадные звуки, словно кто пытался высморкаться; это уцелевший негодяй заводил свою верную «японку». Наконец мотор схватился, заработал, два неодинаковых луча от фар – один посильнее, другой словно засыпанный пылью – махнули по вялым лиственным массам, по какой-то страшной, как чума, изъязвленной штукатурке. Подлец благополучно отбыл. Снова сделалось темно и тихо, стало слышно речную воду, точно она причмокивала буквально под ногами. Крылов зачем-то разбил друг о друга гнилые ящики, повисшие у него в руках, будто птичьи скелеты с вывихнутыми крыльями. Он стоял на месте и одновременно тонул, чувствуя, как вода отчаяния тугим холодным кольцом поднимается все выше, трогая пах, желудок, сердце, как надевается чулком холодная темнота. Но и в этой неживой темноте нельзя было умереть совсем: тело оставалось живым, хотело курить, и голод, пробудившийся от свежести вечернего воздуха, от наплывающих запахов чего-то жареного, подгоревшего на сковородке, скручивал желудок в пустую ракушку. Если бы можно было, никуда не двигаясь, на что-то присесть, Крылов, вероятно, остался бы тут замерзать. Но кочковатая травка была сырой и мерзкой, и недружелюбное существо кошачьего рода, словно надевшее на ночь солнцезащитные зеркальные очочки, следило за чужаком из густых, точно мокрой ватой обвешанных будыльев, как бы взяв на себя обязанности шпиона, укатившего ужинать. Унимая эхо сердечной боли, Крылов потихоньку потащил себя все в гору да в гору, к далекому метро.

Спал Крылов беспокойно и всякий раз, выныривая из водянистой мути сновидений, вспоминал о катастрофе. Говоря себе, что экспедиция вернется, быть может, послезавтра, он чувствовал, что, если он и Таня найдут друг друга через Анфилогова, все пойдет не так, как они устроили с самого начала, как они научились друг у друга. Все будет на виду, вполне легально, подконтрольно, поставлено в ряд явлений неподлинного мира – и тем самым уничтожено.

Однако оставалась надежда – одинокая скала среди черной кипящей воды, на которой Крылов держался, не позволяя себе соскользнуть, сдаться огромному пространству бедствия, бывшему неизмеримо больше точки опоры и потому как будто истиннее. Надежда, собственно, заключалась в следующем: Крылов не верил, будто Тамара и правда воздержалась от слежки за ним, тем более в такой нестандартной ситуации; это было бы абсолютно на нее не похоже. Следовательно, при ее систематичности она уже имеет подлинное ФИО, адрес, иные координаты женщины, с которой у Крылова понятно какие отношения; очень может быть, что нанятые ею невидимки раскопали и такую подноготную, которой муж с десятилетним стажем не знает о собственной жене. Но Крылову вовсе не требовались информационные деликатесы, с душком или без, ему был нужен всего лишь адрес квартиры, от которой у него имелись ключи на колечке. Все остальное Тамара могла оставить себе для медитаций.

Холодные сонные хляби отпустили Крылова к четырем пополудни. Еще через два часа он трясся в полупустой, пробитой солнцем электричке, прячась, как за шторкой, за складками своего повешенного на крюк шелковистого плаща. Сегодня он постарался выглядеть наилучшим образом: добыл из глухого пресса давно не ношенных костюмов светло-рыжий, кстати высунувший рукав пиджак от Kenzo, нашел относящиеся к нему кофейные брюки, погладил вялую шелковую рубашку, пахнувшую под паром из утюга спекшимися персиками. Крылов понимал, что на приеме у Тамары предстанет точно вырядившийся из сэконда; но не для приема он старался, а для той минуты, когда позвонит в неизвестную дверь и услышит за ней знакомые неровные шажки. Он верил, что это произойдет уже сегодня; представляя «ах!» и потрясенную, счастливую улыбку, он улыбался заоконному пейзажу, который, пуская вдоль вагона смазанную полосу деревьев, заборов, построек, то и дело замирал вдалеке, сосредоточившись на какой-нибудь гипнотической точке вроде крошечной, с капелькой золота, деревенской церкви или группы тонких ветряков на палочках, тихо вращающих стрелками, точно там одновременно переводят воздушные часы.

Каждый год, на второй день патриотического городского праздника, Тамара принимала у себя в особняке разношерстную элиту, несколько помятую, отгулявшую накануне кто на славном жаркими паркетами и мощной водкой губернаторском балу, кто на приеме у мэра в хитро иллюминированном, словно заминированном Татищевском парке, а кто и во дворце президентского наместника, где праздновали стоя, среди военного построения белых колонн и государственной символики на стенах, способных выдержать прямое попадание серьезного снаряда. Расслабившись, перемешавшись, элита отдыхала у Тамары уже без галстуков, пила и ела, обнималась и чмокалась, дразнила крокодила, валялась на привольных бархатных диванах, дудела друг другу в уши про свои дела – и оставляла по себе, наряду с живописным свинством, некую золотую тонкую пыльцу, придававшую Тамариному вокзалу статус резиденции, быть может четвертой в рифейской столице.