Повести и рассказы

Помнится, у Бараева там была и постель для особо дорогих гостей. И ходил анекдот, как некий поэт из Москвы, оставшийся ночевать с провинциалкой в этом темном грозном месте, так до утра и промаялся, не сумев прийти в любвеобильное лоно, ибо размеры некоторых частей тела, висящие над головой, совершенно подавили его впечатлительную поэтическую душу…

И помнилось, когда Самохин с Нелей остались у Бараева ночевать, скульптор предложил им без улыбки на выбор эту постель и диван под осыпавшейся фреской — сам он угрюмо шел домой. И хохочущий Самохин выбрал и в первую, и во вторую ночь место именно под коленями гиганта. Зачем он это сделал? Боялся, что перед пристальными глазами Нели затрепещет и ослабеет, но в таком случае можно будет, пересказывая в который раз историю с поэтом, намекнуть на то, что и у него самого душа ранима? Но слишком он ее любил, чтобы отвлекаться на всякие посторонние картины. Только вот утром, в день отлета Нели, когда она еще спала или притворялась, что спит, прижавшись всем голым телом к Самохину, когда в древнем витраже разгорались красные и синие обломки неба, а вдоль картонных отгородок шуршали мышки, а может, и крысы, Самохин подумал про каменное мясо, нависшее над ним: «Да, были великаны… а я — дерьмо под ними.»

Самохин потоптался посреди мастерской.

— Может, выпьем по случаю переезда?

— У меня есть. Я не бедный. — Бараев налил в захватанный граненый стакан водки. А когда Самохин выцедил гнусную жидкость, грубовато спросил:

— Ты чего пришел?

Самохин и не знал, что сказать. Ляпнул первое, что пришло на ум:

— Костя… можешь мне слепить ее головку?

— Нет. — Также выпив водки, Бараев добавил равнодушно. — Я разбил форму.

— А дорого стоит тот манекен?

— У тебя нет таких денег. Да и зачем? Плюнь. Она давным-давно во Франции.

— Где?!

Бараев потянул Самохину кусок черствого бурого хлеба и жуя то под правой, то под левой скулой, пояснил:

— Помнишь, был такой Олег Дударь? Из ТЮЗа. Еще танцевал классно… хохотун… любил натереться бронзовой краской и в любой компании раздевался до пояса… Очень ей понравился. Он и увез ее. Теперь там какие-то балеты ставит… — И отвечая на молчаливый крик Самохина, добавил. — А познакомились… она же еще раз прилетала, когда ты в тайге был… Побегала по городу, пришла сюда. А тут он. Подонок! Рассказал, что ты женат… что у тебя трое детей…

«У меня лишь дочь… Зачем так?!» — хотел было оправдаться перед далекой Нелей Самохин, но только склонил голову.

— Они у меня и ночевали… под богатырем… — Хмыкнув, Бараев швырнул остатком хлеба в форточку. — А после этого все годы здесь у меня собака спала… но тоже недавно околела… Травили крыс, что-то съела, дурочка. Ну, пошли?

И они вышли из мастерской на морозный ветер. У Самохина темнело в глазах.

«Возьму сейчас камень и сквозь стекло разобью ее, — подумал он. — Ну, посадят ненадолго. А чинить Костя уж точно не будет. Ему самому эти воспоминания мучительны.»

Но расставшись с Бараевым, он пошел вовсе не на центральную улицу, а в другую сторону — подальше от каменной красавицы. Если она с этим неведомым лживым Олегом живет во Франции, она, конечно, счастлива. Ну и забудь ее. И сам живи дальше.

И он пошел прочь. И говорят, какое-то время еще жил дальше…

И РОДНЫЕ НЕ УЗНАЮТ

Этого щенка мне привезли месячным — белый пушистый шарик попискивал, завёрнутый, как пирожок в бумагу, в подгузник для человеческих детей.

Когда мы с женой, размотав тряпку, опустили его на пол, он, моргая, постоял, косолапо побрёл по кругу и обмочился — пугала чужая обстановка.

В деревне он спал на воздухе, как мне рассказывали, в вольере из проволочной сетки, — рядом с мамой, огромной сукой, и братиком, таким же, как он сам, крохотным.

Здесь же со всех сторон сверкает линолеумный пол, светит сверху лампа, наклоняются чужие люди и что-то гулко говорят. Почему-то им сразу понадобилось кличку маленькой собаке придумать.

— Снежок. Не годится?

— Надо, чтобы с «эр». Рекс?

— Ну, какой это Рекс? Тихий он.

— Так давай и назовём — Тихон.

— Тишка?.. Нет, да, надо с «эр». Щенок тоненько завыл.

— Да ещё и поёт.

— А глаза трагические. Как у Паваротти.

— Вот и назовём — Тишка Паварротти.

Так в нашу жизнь вошёл этот щенок-лайка. Месяца через полтора он уже откликался на кличку, бежал на голос. Хвост его постепенно вскинулся бубликом, только вот уши, тёмные на белом, широкие, как крылья у летучей мыши, как лежали, так и оставались лежачими.

Пришёл знакомый милиционер, весёлый Костя Зеленков.

— Э, — говорит. — Это не лайка, дядя Рома. Это дворняга. Уши-то прилипли. И пасть, наверно, розовая. Ну-ка? — деловито раскрыл, как книжку, пасть у щенка. — Чёрная. Вообще-то, хорошо. Может, и вправду лайка… северная. Посмотрим…

Мы с Тишкой бегали по окрестностям в берёзовой роще, он заметно вырос, окреп. Стал тявкать, когда за дверью гудел и останавливался лифт, или громко разговаривали, встретившись с этажей, пьяницы. А если вдруг ему надо на улицу, просительно покусывал нас за ноги. Одно, правое ухо, уже торчало, пушистое и остренькое сверху.

Первое время я выводил пса без поводка — это позже он начнёт, вдруг забывшись, будто лунатик, уходить от меня невесть куда, совершенно не слыша моего голоса. И знающие люди посоветуют никогда не спускать его с ремня — убежит, лайка есть лайка. Да если и вернётся, так весь в грязи, а то и всласть покатавшись почему-то на человеческом дерьме (став похожим на тряпичную почтовую посылку с сургучной печатью сбоку!), — как нам рассказали, инстинкт заставляет прикрываться чужим запахом, чтобы медведь или иной зверь не учуял собачьего духа. Надо же, такие сложности запрограммированы в кудлатой головёнке! А нам, ругаясь, мыть да отмывать его.

Иногда в гости заглядывал мой друг Владимир Николаевич, подаривший Тихона. Посмотрев, как тот, прыгая вокруг, пронзительно облаивает его, человек из деревни усмехался в усы:

— Уже не узнаёшь? Привет от братца. Анчар-то на холоде, во дворе, а ты, значит, барчонком тут зимуешь?.. — и привычно-бесстрашно совал щенку в пасть руку, и тот замолкал, мягко зажав пальцы, как перчатку.

И вот месяца через три новой жизни щенка мы собрались в гости, туда, в таёжную деревню Имени Двенадцати Борцов, где наш безымянный некогда пёсик прожил первые дни своей жизни.

Мороз раскалился под тридцать. Огород был в высоких сугробах, заползавших в бок друг дружке, вроде сивых медведей. Вдоль двора высились берёзовые поленницы, от забора к забору бегала рослая и одновременно юркая, голенастая, как танцорка, Джуна — мать Тишки. И болтался у наших ног брательник Тишки — нервный, маленький (ростом пониже, и шёрстка гладкая, не то что у нашего — винтами, как дым), чёрный Анчар.

На гостя в красивом ошейнике они смотрели без особого интереса. Но когда Владимир Николаевич вынес в двух судках горячую похлёбку — маме и двум братишкам вместе — местный братик так тявкнул, что мой Тишка отлетел в сторону. Ему тут ничего не светило. И мать, конечно, не позвала бедного сыночка.

Ночью Джуна и братик привычно сунулись спать за сетку, в свои конуры. А куда же делся мой щенок? Ах, вон он где! Потерянно стоит на снегу возле мусорной кучи и досок и трясётся. Он же отвык от холода. Раньше знать не знал никакого холода — спал-то, прижимаясь к матери. А теперь один как перст.

— Иди ко мне! — позвал я его. Тишка меня словно не слышал.

Съёжившись, он сел на выброшенный ветхий валенок. Мы, новые его хозяева, сладостно проводили время у горящего камина, пили кедровую настойку вместе с прежним его хозяином, который говорил громко и весело, и пёсик издалека, со двора, его слышал и, наверное, смутно вспоминал.

Я заметил: вдруг он стал слушаться только его. Когда я в чужой фуфайке и Владимир Николаевич в лихо расстёгнутой рубашке выходили во двор за поленьями или по какой иной надобности, Тишка подбегал и жалостно смотрел снизу вверх только на него. Но хозяину было не до щенка — ну, разве что пригнётся и снова сунет ему руку в пасть.