Повести и рассказы

— Бараев?! — догадался Самохин и хлопнул себя по лбу ладонью. — Костя Бараев?! Так я же его знаю… Спасибо! Никому не расскажу! — И выбежал вон.

Самохин несся по скользким улицам и пару раз уже летел было носом в промороженный камень, но каким-то чудом оттолкнувшись рукою, едва не сломав кисть, успевал выпрямиться…

Конечно же, если кто и мог вылепить Нелю, так это Костя Бараев. Он ее видел, когда Неля неожиданно прилетела в гости к Самохину на «материк».

В городе уже начиналась весна. Пахло мокрыми тополями. Самохин полагал, что Неля все поняла (он перестал ей писать, и она тут же перестала слать ему затейливо раскрашенные фломастером конверты), но вдруг она прилетела.

Вернее, он сначала получил телеграмму, присланную на геолком (Самохин дал ей свой рабочий адрес — из почтовых ящичков в общежитии письма часто пропадали): «ПРИЛЕТАЮ ВСТРЕТЬ ЕСЛИ СМОЖЕШЬ НЕЛЯ».

«А если не смогу, так что? По делам, наверное, летит.»

Но когда Самохин увидел в аэропорту ее тоненькую фигурку в черном полушубке, ее бледное личико с прелестной полуулыбкой, в нем сразу все оборвалось: «Какой же я негодяй! Она меня любит, и я же ее люблю… но что я делаю?!»

Деться им была некуда — дома сидела Татьяна, и он повел ее к местным художникам, где в бывшей церкви, разгороженной фанерой и картоном, были их мастерские, и там по вечерам собиралась местная «золотая молодежь» — с гитарами, с запретными стихами…

Он вез ее в автобусе и что-то громко говорил, даже излишне громко, смеясь и сверкая глазами, — мол, сначала он хочет ее познакомить с друзьями, а потом они поедут к нему. И Неля радостно кивала, держа его за руку, как слепая.

И они прожили два дня в гостях у скульптора Кости Бараева, в пустой, высоченной — уходящей под своды церковного купола — очень холодной комнаты, среди стоящих там и сям, пугающих с непривычки темных человеческих фигур, покрытых от чужого глаза тряпками и время от времени обливаемых водою, среди некупленных худсоветом гипсовых памятников Ленина и Чехова (оба в свое время бывали в этих краях). Чтобы Татьяна не запаниковала, Самохин, выбежав в гастроном за шампанским, колбасой и конфетами, в первый же вечер дозвонился с уличного телефон-автомата до общежития — попросил старушку на вахте передать Татьяне из 214-комнаты, что он срочно уехал в Новосибирск. А на работу Самохин, понятно, вовсе не ходил — гори на синим пламенем…

Но поскольку Самохин, угощая всех вином, сам пил словно воду горькую водку, Неля вдруг догадалась, что ее милый запутался в обстоятельствах, как полгода назад в магнитофонных пленках. И как-то среди ночи, в чужой вонючей постели, нежно шепнула ему, глянув на светящиеся часики:

— Мне надо лететь.

Он проводил ее до аэропорта, сутулясь, черный, изображая тяжело пьяного, чтобы только ни о чем не говорить. Только буркнул, что скоро прилетит к ней, и они что-нибудь придумают. О его жене не было сказано ни слова. Но она несомненно существовала, как существует в космосе черная железная звезда, которая отклоняет траектории других звезд, хотя сама и не светит.

Надо сказать, и Татьяна не пытала мужа ни о чем, когда, наконец, он появился дома. Только и спросила:

— А зачем ты туда ездил?

— Образцы возили…

Какие образцы среди весны? Давно уже отчеты написаны и сданы. А если куда и возят образцы редкоземельных металлов, то в Москву, где имеются для химического анализа хорошие лаборатории… Не говоря уж о режиме секретности, который в ту пору не позволял иметь дело с кем-либо, кроме Москвы…

Может, Татьяна о чем-то и догадывалась, но была мудра. И слава Богу.

Вот и все… и забылась, забылась постепенно Неля. Ее сладкое тело… ее нежная полуулубка… И что за наваждение — через столько лет… да еще на ярком свету, за стеклом, на потребу публики… Кто мог?! Да никто, конечно, кроме Кости. Он завидовал Самохину. Он всерьез предложил тогда Неле — при всех, за столом — стать его женою.

— Я вдов, — говорил он. И это была правда. Его жена Рая недавно умерла от рака. — Мы будем счастливы, как Ромео и Джульетта.

Неля в ответ тихо смеялась и никла к Самохину.

Но с чего вдруг он вспомнил о ней и вылепил манекен? Но так похоже… Или у него с тех времен остался набросок? Самохин, хоть убейте его, не помнил, лепил в те вечера Бараев Нелю или хотя бы карандашом набросал портрет?

А может, все гораздо проще? Он знал, что она с Севера, что библиотекарь, нашел ее в Норильске и женился? И вылепил ее еще ту, молодую? Но в таком виде?.. Разве что это мрачная шутка для домашнего пользования… а ныне решил на ней заработать… Но, во-первых, Самохину старые дружки все равно бы при случае рассказали, кто новая жена у Бараева. А во-вторых, она бы не разрешила себя в таком виде выставлять? Значит, месть художника? А вдруг он шаловливую скульптуру с ее дочери лепил? У Нели вполне могла родиться дочь? Господи, уж не по этой ли причине она внезапно тогда прилетала? Самохин, болван, даже не спросил… Нет-нет, он бы почувствовал… две ночи провели вместе… да еще через столько времени после встречи в метельном заполярном городе…

Скорее всего, Бараев все-таки разыскал ее, женился… и у них могла родиться дочь. А современной девушке и в витрине лечь лестно.

Но этого не может быть! Неля же сказала тогда Самохину, ласково смеясь глазами в темноте:

— Да я из-за одной хотя бы фамилии за него не выйду. Я лучше выйду за Дуракова, за Хрюшкина, но не за Бараева… — Что уж ей не нравилось в этой фамилии? Бараев не Баранов же. Да и Баранов…

Вихрем таких нелепых мыслей была набита до ослепления голова Самохина, когда он, добравшись до железной церковной двери на улице Сурикова, принялся нажимать и стучать кулаком по на старой кнопке электрического звонка, с трудом следуя тексту выцветшей картонки: Игнатюк — 1, Зеленов 2, Бараев — 3, Манасян — 4…

Бараев неузнаваемо изменился. Он растолстел, стоял в свитере и в бабьем переднике, замаранном на животе глиной, глаза мутны, в очках с белесой роговой оправой. Залысины ушли со лба назад, как будто лицо его выгнулось вроде скрипки. На толстом носу шишечка. А ведь двадцать лет назад это был гусар, с вишневой бабочкой на шее, с копной развалившихся аж до плеч волос, охваченных поверху красной витой тесемкой.

Он, конечно, узнал Самохина и, конечно же, мгновенно догадался о причине, приведшей его сюда. Сопя, молча, уставился на гостя — ни здравствуй, ни до свидания.

— Слушай, — вдруг оробевшим, еле слышным голосом спросил Самохин. И кивнул головой в сторону. — Это твой… твоя работа там, на проспекте Мира?

Бараев, наконец, разлепил крупные губы:

— Нет.

— Ну, послушай… — залебезил Самохин. — Твоя же работа. Гениальная!.. Только зачем ее туда? Отдал бы в музей.

«Какой к черту музей?.. — подумал тут же про себя Самохин. — Музей заплатил бы сотни две… а эти…»

— Как ты догадался? — спросил Бараев. — Что, так похожа? — Он посторонился и зевнул со всхрапом, как старый лев. — Еще немного — и ты бы меня здесь не застал… Переезжаю в мастерскую. Здание возвращают церкви. Только вот как я перевезу это свое гениальное творение?

Самохин только сейчас к своей радости понял, что скульптор пьян. С пьяным легче говорить. С понимающим видом он покивал.

В глубине мастерской до потолка возвышалась гора гипса — это был великан-батыр, как бы предок нынешних хакасов, которого Бараев мечтал поставить в степи, на перекрестке дорог. Но чтобы батыр непременно был высотою метров восемьдесят. Есть же у нас саянский мрамор, почему бы не вытесать? Только нужны деньги и много помощников… В свое время партийное начальство обещало это, но времена переменились, гигантские проекты скукожились… И остался великан, сидящий на полу, обняв ногами колени. Великан, конечно, голый, каким и должен быть сказочный Батыр.

Правда, партия требовала у скульптора, чтобы он мужские причиндалы убрал или хотя бы уменьшил. Но даже слегка уменьшенные они производили грандиозное впечатление на посетителей мастерской, особенно на дам, посмевших зайти под колени гипсовой фигуры.