Повести и рассказы

— Кто? — хрипло крикнул Кирсанов.

И не сразу понял, что это жена. Сквозь треск и гул услышал ее мягкий голос:

— Как ты?

— Нормально. Завтра начинаем работу. — И уже хотел прервать разговор, как она упрекнула:

— А почему не спросишь, как я?

— Как ты? — как можно более спокойно осведомился Кирсанов, сатанея из-за убегающего времени и всё оглядываясь, озираясь как вор.

— Мне скучно без тебя… — чуть гнусаво, по-детски, отвечала Аля.

— Целую, — буркнул Кирсанов и тут же набрал код города, где они учились, и номер телефона однокурсника Марка Фиша. Марк памятливый, всё знает.

К счастью, Марк Семенович оказался дома.

— Алё-у — загудел в ухе тягучий, мохнатый голос Фиша.

— Марк, это я, Кирсанов!.. Вопрос на засыпку. Не помнишь, откуда прилетала на наши сборы эта., ну, эта… Нина Петрищева, бывшая спортсменка.

— Петрищева?.. — задышал в трубку Марк. — Если мне не изменяет память, то ли с Сахалина, то ли с Камчатки. Я могу уточнить, но завтра.

— Спасибо, спасибо… — растерянно отозвался Кирсанов, отключая трубку. Глаза его уже шарили по черной доске с выпрыгивающими словами и цифрами. Никакого рейса на Дальний Восток в ближайшие часы не ожидалось.

Но ведь горячая, уверенная в себе женщина могла улететь куда угодно.

«Если уж, узнав о готовящейся конференции экологов, она примчалась бог знает откуда, наверняка она взяла отпуск. И могла улететь отсюда хоть в Москву — там много наших выпускников. Как раз сейчас радио объявило, что закончилась посадка на рейс 137».

Пойти, попытаться узнать, не села ли Кирсанова на этот рейс?..

Зачем? Даже если она там, что можно сделать? Не остановит же Игорь Михайлович самолет…

Он вышел к такси, которое его ожидало, медленно сел и махнул рукой в сторону города.

Было мучительно стыдно. И жизнь вдруг раскрылась такая пустая… гундосая красавица жена, гундосая дочь, с которыми не о чем и поговорить… И даже на лыжах зимой не выйти…

5

Когда Кирсанов вернулся в гостиницу и замер в растерянности посреди холла, размышляя, что же он сейчас должен сделать, администратор (она еще не сменилась) подозвала его:

— Вы ведь Кирсанов?

— Да.

— Ваша жена сказала, что подает на развод, возвращает девичью фамилию. — И, соболезнующе глядя, спросила: — Так серьезно поссорились?

«А из какого она города? Она же, наверно, заполняла карточку?» — хотел спросить Игорь Михайлович, но из неловкости промолчал.

Уже не нужно, ничего не нужно. Да и вряд ли Нина заполняла какую-либо бумажку. Небось, отшутилась: мол, муж заполнит. А то и просто сунула деньги — ведь устроители конференции забронировали и оплатили Кирсанову лишь одно место.

Игорь Михайлович поднялся к себе в номер. Там, конечно, никого не было. Лишь на столе красовалась закуска и мерцало налитое в одинокий фужер красное, как кровь, вино.

Может быть, Нина пошутила? И она где-то здесь?

Кирсанов снова заглянул в платяной шкаф, в ванную, под одеяло на подготовленной для него постели у стены. Другая кровать осталась заправленной по казенному.

Нет, ее нет.

Он еще раз перечитал записку, надеясь найти в ней что-то новое, особо важное для себя, но слова выражали ровно столько, сколько они выражали.

Надо же. Еще и оплатила ужин.

В злобе на себя Игорь Михайлович выпил вина, еще налил, еще выпил — и пошел, упал на обе койки поперек.

И лежал, и давился слезами… Он всегда угадывал, о чем думает эта сумасшедшая… и никогда не понимал свою красавицу с застывшей красотой на ангельском сонном личике…

Кто скажет нам, что есть любовь? И почему слишком поздно начинаешь понимать истинную цену жизненных ошибок?

К тебе приехала вспомнить твою юность, твою талантливость отважная, великолепная женщина, а ты… стал что-то просчитывать, искать подвох… стал таким же, как твоя жена… безнадежно ленивым душою… ты заразился от нее… ты уже неизлечим…

Конечно же, Нину Петрищеву искать тебе не нужно. Ты ничтожество. Ты даже себя не помнишь. Она тебя не ждет. Ничего не вернуть.

А может быть, можно вернуть?.. Может быть, можно, можно?..

«Надо подумать… подумать…»

Кирсанов сбросил пиджак, надел тренировочные брюки, в какие обычно переодевался для удобства в гостиницах, вновь обул ботинки (жаль, нет кедов) и выбежал в ночной чужой город…

Он медленно несся по кривым улочкам, плохо разбирая дорогу при свете редких фонарей, мимо мерцающих в сумраке старых церквушек с золотыми куполами, над гигантских зеркалом великого сибирского озера… и ему казалось, что вот-вот его догонит быстроногая девушка, дыхания которой почти не слышно, и толкнет в мокрую спину и передаст эстафетную палочку — обычную деревянную палочку, окрашенную масляной краской в два цвета — в синие и красные колечки…

Засвистел милиционер.

«Догоняй, мне всё равно…»

УЛЫБКА ЗА СТЕКЛОМ

Самохин бежал зимним ветреным днем по улице, напряженно и мелко переставляя ноги, как бы семеня, чтобы не оскользнуться широко и не упасть — гололед сковал тротуары. Возле новых, богатых магазинов ледовая корка была снята осторожными ударами лома и жестяных скребков, но идти от этого не становилось менее опасным — брусчатка, составленная из тесно уложенных, затейливой формы плиточек, была скользкой, как стекло. «Научились укладывать, — тоскливо ворчал про себя Самохин. — Раньше не то что плитняк — кирпич к кирпичу не могли положить, плюхали кое-как в раствор… Капитализм, черт бы его побрал!» Особенно раздражали и даже вызывали ненависть у него, хотя Самохин и не был вовсе уж бедным человеком, все эти празднично украшенные входы, иностранные слова над ними, сметанно-белые двери с якобы золотыми дверными ручками, музыка, играющая там, в глубине, и главное — за сверкающим стеклом ни человека, кроме двух-трех продавцов. «Но если никто сюда не идет за покупками, для чего же они пооткрывали свои „бутики“ и „пассажи“? Или просто-напросто здесь их „представительства“, „крыши“? Ночью грабят, убивают, а днем приходят сюда, чтобы постоять за прилавком со своими специально отобранными в нищей Росси юными красавицами, кивая знакомым милиционерам и себе подобным, гладким и жирным, с губками гузкой, перезрелым мальчикам с толстой цепью на шее?..»

И все бы ничего, и пробежал бы Самохин мимо новых витрин и дверей, да что-то его одернуло… «Что это такое, черт побери?!» Он потряс головой, как делал еще в школе, если не делилась числа на числа или не вспоминалась строка из Пушкина.

За хрустальным, как бы самостоятельно мерцающим листом стекла на белой длинной шкуре полярного волка томно полулежала юная женщина, почти нагая, с лисьей красной шубкой на плече, в золотистых колготках и красных туфельках. Ну, ясно, манекен, каких сотни и тысячи в городах мира. Разумеется, не чета тем советским манекенам, которые еще недавно — без одной руки или ноги уныло торчали в темных окнах наших универмагов. Нет, эту фигурку сотворили из ласкового, нежного материала (пластик, воск?), а главное — лицо у нее было тонким, прекрасным и совершенно живым. С неповторимой полуулыбкой. Явно слепленное с одного единственного на земле лица, никак не стандартное — это сразу видно…

«Конечно, встречаются на земле похожие люди, — подумал Самохин, глядя помутившимися от страха глазами на витрину. — И конечно же, умельцы, поставляющие манекены для магазинов, вряд ли всерьез озабочены особой необычностью лица. Перед ними задача проще — муляж должен быть хорошей вешалкой для платья… Разумеется, не должны нарушаться пропорции нормального тела… для шарма можно удлинить ноги, сделать личико тоньше… Но откуда у этой красавицы, бесстыдно раскинувшейся на мерцаюшей, как облако, волчьей шкуре, незабываемая, единственная на свете, легкая полуулыбка Нели? Да конечно же, случайно. Скульптор, который лепил форму, и думать не думал, что его поденная работа у кого-то вызовет смятение… нажал на глину или гипс так, этак, и вот тебе улыбка Нели. Наверняка таких „Нель“ сотни в России. И одна попала в наш город…»