Коммунист во Христе

Светлана говорила, обхватив ладонями блюдечко с чашкой чая. Глядела в него, словно читая там слова. Старик Соколов повернул голову в сторону молодой учительни-цы. Вот ведь от кого надежду-то ждать, высказывал его взгляд. Через то, что и как каждый из нас будет делать, все и к детям переходит, к молодым…

Художник, Андрей Семенович, возвел руки, словно в молитве:

— Вот это мысли учителя, — воскликнул он выспренно, когда Светлана отняла руки от блюдечка и смолкла, как бы виновато улыбнувшись. — Главной фигурой на Святой Ру-си во все времена гласно или не гласно были, есть и будут впредь три ипостаси: Учитель, Священник и Хлебороб. Хлебороб землю не может обмануть, учитель — ученика, ребенка, а священник — целитель души, взывает к Божьему небу во благости церковных колоколов. Обману — никогда не укрыться. Это — микроб, проникающий а хилое тело и дух. Он тут же и выказывается хворью. Мы все ныне микробом лжи поражены и это начинаем понимать. Во времена Чехова интеллигенция кричала: работать, работать. Сама же была во многом истеричной и инфантильной. О беспомощности своей метнулась в террор, революцию. Ей казалось это эффектней, чем просвещением истине служить. Ныне вроде бы все работаем. Но живем и ходим вяло во тьме, как под пастухом разношерстное деревенское стадо. Ско-пом из года в год таскаем одно бревно, кем-то подсунутое для выказа работы. Бросаем его на полпути, чтобы другим было что поднять, а затем тащить, чаще назад. Душа в труде не участвует, когда труд не от души и не освящен смыслом истины… Крестьянин нас питает, учитель крепит разум и лепить душу творца, а священник наставляет дух на миротворст-во. Эти силы нельзя разъять. Все блага наши от усердного в вере их общего труда. Но лу-кавый нас помутил, учителя и мужика мы выпихнули на задворки. А попов, кто не захотел подкраситься красным, — под вышку подвели. Все во крамоле, в сплошной вражде друг с другом. Ворона-то как подметил: "Из крамолы выбивались родники…""Небоязни" — "бо-язни", вот чего нам не хватает. Рушители Добра объявили себя творителями светлого бу-дущего. Отвергли благого демиурга и заняли его место. Стали демиургенами, точнее — демиургынами. Демиург — творец, а "гын" — гонитель, погоняло стада, пастух гусей, пу-гальщик… Появились человекобоги и понуждают все штурмовать. Стихия духовного ос-копления и может нас вогнать в черный бунт. Насилие над насилием всегда до поры в те-ни. Но оно и новое насилие родит.

Несмотря на осознание блага свободы, в каждом сидевшем досужее за коринским самоваром, где-то в глуби себя таился неисживный гнусный страх, в котором никто не хо-тел признаваться. Сидел это страх и в самом художнике. И он переживал все недуги дере-венского мира, выневоливая из себя боль словом. И она выходила из тела, как зараза под воздействием лекарства — этого его слова. Мир людской тот же единый организм, тело, сложенное из членов своих — человеков. И при недуге одного члена — боль во всем теле. Излечивается этот недуг стремлением каждого члена — человека, изжить в себе болезнь, этот "гын", нечистую силу.

Яков Филиппович Старик Соколов сидел все это время молча, скрестив руки на груди, и этим как бы выражал приятие сердцем высказов Светланы и художника. Качнул головой, когда Андрей Семенович, примолкнув, взял чашку чая и отпил глоток. Привыч-ным движение руки огладил бороду, опустил пальцы рук на край столешницы, оглядел сидевших, ровно заново узнавая, и как бы повинился перед молодыми:

— По милости Божьей я вот и затянулся в своих годах, — выговорил он тихо. — Не много нас от прежней-то поры осталось. Знамо, тому, где уж пригодиться для нынешнего люда. А чтобы не дать в человеке сгинуть своей природе, тут и должна быть на нас опора. Мирской соборностью православной и надо дух и разум крепить. Мужику добро свое в добре державы виделось а тут вот, как прежде коновалы баранов легчили, так и ныне му-жика не мужиком делают. С виду-то, тот же баран, как и баран, только без естества. Иной и пожирнее стал, на то и легчен… Мужик, нынешний колхозник, вроде бы и при земле, а на деле-то тоже природства своего крестьянского лишен. Всем бы, кажись, и жировать бы без забот, как баранам легченным, а вот истой-то мужик не жирует, а тощает. И вся дер-жава при его недуге хиреет… К чему бы нам за красный бор, Гороховское Устье стеной идти, на рожон лезть. Или чистое поле на клятом Татаровом бугре возделывать. Но вот предсказалось нам высшей силой во имя жизни праведной действо такое свершить. Очи-сти землю свою и сам чистым будь. С тобой чистым и нечистому уже и худо. Тихостью в упорстве и уподобились дела своего. А, ежели бузой — новой беды накликать на себя, а дело не двинуть.

Яков Филиппович соблазнил сидевших за столом на воспоминание о своей, кажись бы и забытой доколхозной жизни. Той поре, когда яро взялся было каждый домовник за свое хозяйство… Шли свадьбы, рубились новые дома, развивались промыслы… И вдруг, незнамо и для чего, принялись все рушить. Андрей Семенович вгляделся в лица Ивана и Светланы, затаенно слушавших стариков, высказал то, что навеялось ему разговорами и отозвалось в душе:

— А ведь и мы, Данилыч в свои годы пережили подобное, вроде как без дела бузили. Сначала отцов осуждали, что о своем хозяйстве пеклись. Из них пестом выбивали тягу к собственности, от Бога отучали. Но в то же время по привычке ребятня в Пасху на коло-кольню лазили, в колокола звонили, христосовались. Теперь-то вот понимаешь, что не по своей охоте вставали в ряды борцов с отцами. И не приведи господи в наше "светлое бу-дущее" тоже кувалдой рушить, чтобы кому-то, как вот и нам тогда, эту кувалду в руки су-нули и заставили ею махать. Мы не осознавали, что все, что создано трудом до нас, ру-шить нельзя. Изживая неладное, надо оставлять и воссотворять начатое праотцами. Порой и мы раздваивались, вставали на сторону отцов. То, что вошло в твою кровь, так просто не отойдет от тебя, все в нас в противоречии.

Андрей Семенович рассказал Светлане и Ивану, как они с Дмитрием Даниловичем пропекли в школьной стенгазете батьку Сашки Жоха, Илюху Глодного. Шум вышел на весь сельсовет. Как же, опозорили бедняка, ходившего в активистах.

— Я вот и ныне могу в историю со своими рисунками, как говорится, влипнуть. В стенгазетке-то ты тогда лодыря высмеяли, тунеядца. А что он опора власти, о том не ду-мали. А тут я Ворону, критика демиургенов, героем выставляю. Делаем вид, что таких, как Ворона, люмпенов поневоле, у нас нет. А их как кукушат в чужих гнездах навыводи-ли. И они летают, ища себе приют. Стишок-то Вороны дойдет до кого следует. Мне и надо опередить события, пойду к "Первому". Хотя и на него могут нажать. Бревнышки-то важ-ному тузу назначались. У того в закромах затаен разный дефицитец… В газету напишу Цветкову. А то повелось — ответчиков ищут сами ответчики. Праведники и попадают под каток демиургенов.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Вроде и победа

На другой день Дмитрий Данилович перевез сосны, сваленные леспромхозовцами, к колхозной лесопилке. Бабы посудачили в очереди у магазина, что их Гороховское Устье чуть ли не под чистую смели, поговорили плотники о том же. И все смолкло. И в самом межколхозлесе, и в райкоме тоже молчали. Остались пересуды о Саше Жохове: "Без году неделя в лесниках, а уже напроворил. Возьми вот его за рубль двадцать". Сам Саша Жо-хов оправдывался, выдавая себя четь ли не за жертву: "Межколхозлес — хозяин, меня и не спрашивали, налетели молчком". Николай Петрович тоже голоса своего не подавал. О хлыстах, подвезенных к лесопилке, сказал: "Ну и хорошо. Бревна на доски, на столярку пойдут". Художник, Андрей Семенович, уехал в райком, а оттуда, как и намеревался, в город.

Иван уверился в своей догадке, что председатель "нефондоматы" не иначе как по протекции того туза, торгаша, кому назначались моховские корабельные сосенки. Должны были на днях подвезти бетонные короба для траншей, но Николай Петровис проговорил-ся, что коробов не будет. И велел побыстрей спрятать от глаз клейменые газовые трубы, зарыть из в землю без коробов. Он бы и вернул эти трубы без сожаления. Для него важней было сделка, а не само устройство животноводческого комплекса.