Коммунист во Христе

Ей и теперь было жалко до слез,

Сколько тут было кудрявых берез!

Там из-за старой нахмуренной ели

Красные гроздья рябины глядели,-

Там поднимался ивняк молодой,

Птицы царили в вершине лесной,

Понизу всякие звери таились…

На девчушку глядели взрослые дяди, как глядит умиленный крестьяќнин на зверь-ка, выскочившего на скошенную луговину. Девчонки и мальќчишки сжались: только бы Людка не сбилась. Поэму они знали. Городсќкая бабушка Люды и Оли — учительница ли-тературы… Оля ерзала, что Людка переврала: красную калину, заменила рябиной, вместо "дубняк" появился "ивняк"… В молодом ивняке в Гарях у ребят была построена игрушеч-ная деревня. Людке и запало — ивняк…

Старую сосну сперва подпиляли,

После арканом ее нагибали…

Оля ахнула, всплеснула руками… Но Антон подал знак, чтобы не возникала.

И навалившись плясали на ней,

Чтобы к земле прилегла поплотней.

Так, победив после долгого боя,

Враг уже мертвого топчет героя…

Ворона взмахнул руками, лесорубы насторожились. Люда смолкла. То ли сбилась, то ли на этом хотела кончить чтение.

— А мы вот преступней прежних мужиков, — не сдержался, выкрикнул Ворона. — Корыстники…

Старший лесорубов, Григорьич метнул на него гневный взгляд, но Воќрона не внял острастке…

— На дачку, на теремок, плачущие сосенки намечались. За икорку там, за рыбку красную. Ботиночки, кожаночки… Кому что… А нам премия из государственной мошны…

Лесорубы как посторонние ухмылялись. Ворона им нравился. Выходки его их не задевали. Григорьич, облеченный ответственностью, не сдерќжался, прикрикнул на Воро-ну:

— Ты трепало-то свое попридержи, работничек…

— А чего попридержи-то, — осмелился высказаться один из лесорубов, сутуловатый, медлительный с виду работяга, — аль не правда…

— Первый раз что ли, — последовал и другой голос, — сколько их, домиков-то новень-ких, шишкам разным срублено. Лес-то для них даровой, даже вот и не казенный…

Молва ходила, что районные власти колхозным лесом вольно распоряжаются. Кол-хозным, как у врага отвоеванным, можно.

Лесоруб в грубой брезентовой куртке, все время вроде как скучавший, молча, тро-нул кепку за широкий козырек, поправил ее на голове и попросил Люду:

— Ну, а дальше-то как там, милая, что было?..

Люда замялась, выручил Ворона:

— А дальше, — сказал он, — как с лютым врагом расправились и бросили. Прочитал яростно, скорбно:

Кончились поздно труды роковые,

Вышли на небо светила ночные.

И над поверженным лесом луна

Остановилась кругла и ясна;

Трупы деревьев недвижно лежали;

Сучья ломались, скрипели, трещали.

Жалобно листья шумели кругом.

Так после битвы, во мраке ночном

Раненый стонет, зовет, проклинает.

Ветер над полем кровавым гуляет —

Праздно лежащим оружьем звенит,

Волосы мертвых бойцов шевелит.

Тут как раз к этой лесной эстраде и подъехал автобус. Из него выскочил посыль-ный, молча развел руками. Григорьич ни о чем не стал спрашивать его. Дал знак лесору-бам, чтобы шли к автобусу.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Под Божьей волей.

1

Ворона поднял свою "Дружбу", валявшуюся возле пня спиленной сосны. Махнул, как бы на прощание рукой мальчишкам и девчонкам, стоявших у стволов охраненных ими сосен, и пошел за другими лесорубами.

Никто из лесорубов не был рассержен на то, что им не дали вырубить моховский красный бор Устье. И внутренне не укорены осознанием, что пытались свершить нелад-ное, словно бы соблазном темных сил были втянуты в аферу. И теперь, вырученные пра-ведной рукой, без вины уходили с места преступления. Свершалось что-то неподвластное житейскому человеческому разумению "не по чьей вине". Отчего такое случилось — не хотели задумываться: "не наше дело". Поговорили безучастно с защитниками "своего", даже вот и развлеклись, и тоже по команде домой.

Дмитрий Данилович спросил себя: "Как же они так уезжают, ровно с прогулки праздной?" Было неловко и за лесорубов, и за себя. Благодарить друг друга было не за что, но все же… Тень недоброжелательства оставалась, забыли и попрощаться. "Недруже-любие можно смирить Правдой, — подумалось тут же, — но Правды надо все хотеть".

Сам он в объяснение с лесорубами не вступал. "Осторожничал вот что ли?" — уяз-вил себя. Яков Филиппович разговор вел. Совестил не обидным словом работный люд. Но вину-то свалят на прежнего заместителя председателя, захотевшего быть хозяином, даже вот и леса. Скажут: "Корень народ на смутьянство поднял". Перепалки открытой друг другом все же избежали. Лесорубы вроде как по доброй воле покинули бор. Но каша мо-жет завариться: как вот "там" взглянут. Что и кто верх возьмет — разум или каприз какого-нибудь ответственного демиургена. Вот от чего судьба наша зависит, не от праведности, а от того, "как взглянут".

Старик Соколов смиренно, с мудростью пророка, глядел в спины отходивших к ав-тобусу лесорубов. Григорьич медлил, взялся было за скобу дверцы автобуса и оглянулся. Встретил взгляд Старика Соколова и пошел к нему и Дмитрию Даниловичу. И опасливо, без свидетелей, покаялся, веря, что его откровенностью не воспользуются. Назвал и фа-милию должностного лица, для кого сосны рубились. Важное областное начальство тор-говое. благодетель тестя Саши Жохова. А значит, и самого Саши. Григорьич, высказав это, посветлел лицом, как после исповеди и признания невольных грехов.

Дмитрий Данилович с какой-то тоской и сочувствием к Григорьичу, выслушал его. Осуждения не было. И все же подумал про себя: "Не мог вот ты противиться в открытую. И все мы так, вроде фигу в кармане показываем… В том и вся наша храбрость". И тут же его бросило в жар от вроде бы подсказанной кем-то мысли: "Знаем ведь все и все, как в пропасть валимся. Будто жабы с истошным криком в пасть удаву лезем… И я такой же "храбрый", как ты, Григорьич…" Отер липкий пот со лба, так ничего и не сказав. Увидел себя этой жабой и опять спросил мысленно: "А удав кто?.. Не этот же, кому наши сосны на теремок назначались… Он тоже "жаба". Только не для того удава, для которого ты — пища".

Старик Соколов участливо и смиренно внимал Григорьичу, молча. Его почти зри-мо ограждала верой своя внутренняя сила. Ее не мог одолеть "удав" демоническим притя-жением. Григорьич застыл под его взглядом. И Старик Соколов, принимая его покаяния, сказал вопрошено:

— Ну, коли, и уезжайте с Богом…

Вслед за машиной с лесорубами ушли с пустом и трелевочные трактора. Плотники и механизаторы в немоте и растерянности смотрели им вслед, пока рокот моторов не утих за ивняками. На лицах у всех была скорбная досада. Ровно умер кто, при жизни ими оби-женный. А они пришли с ним проститься, неся в душе запоздалое раскаяние, что не смог-ли поладить с ним с живым… И он, уйдя, загнал и свою вину в их память, невольно им мстящую… А художник продолжал делать свое дело — рисовал. Ловил печаль человече-ских душ, и она застывала под его рукой, как знак времени.

Мальчишки и девчонки, среди них и внучка Саши Жохова, сбились в кучу вокруг художника. Дмитрий Данилович тоже заглянул в его листы.

Стояли прямые деревья, тянулись вершинами в небо. По золотистой коре спуска-лась на землю небесная сила, невидимая, как невидимо электричество. Она показалась только художнику, а он приоткрывал ее и для них, для всех, как таинство. Тут же упавшие ниц сосны. Лишенные этой силы, как обескровленные тела. Вокруг суета, что-то перво-бытное: охотники свалили мамонта… К убитым люди были равнодушны. Не хотели знать, что деревья великаны, сами живя, соединяют силу неба с силой земли. Нить жизни едина — и Наверху, и тут, внизу. В упавших — она оборвана безвременно. Взамен — тлен… В по-следнем листе художник торопливо добавлял штрихи по оставшемуся в видении уходив-шим машинам и тракторам. Неживое отдалялось от живого.