Коммунист во Христе

— Смелый ты человек, Яков Филиппович, и святой, — вымолвил Григоќрьич, глядя все так же в землю. В нее можно, она взгляд любого покаянного примет и не отвергнет. И защитно спрячет. — Хорошо так-то вот, со стороны, на все глядеть и рассуждать, а коснись лично, так ты уже и не ты. И нет тебя-то самого за делом, которое делаешь.

Последними словами Григорьич и выдал себя с головой. Да и только ли о себе он сказал. Свой страх, да и совесть, он прятал за страхом того, кто над ним. За спину уже пошире своей. Так все и держится на своих местах при трепетном страхе перед главным демиургеном, над которым уже как бы никого и нет, кроме… И все же вольная по природе божья душа воскресится, возжаждав истины. Этого вот и бойся человекобог… Не твоя душа, так деток твоих выйдет к свету. Как день неминуемо настает после ночи, так и она, поблуждав в темноте рабства, выпрастываетс на волю.

Антон Ворона, посвободней тут всех остальных, успевший уже в насќмешливых вы-сказах что-то поведать Симке Погостину и Тарапуне, погќлядел на своего старшего сочув-ственно и жалостливо, и вместе осудно, кивком головы как бы досказал невысказанное: "Так вот и живем". Тарапуня и Симка тоже глянули в сторону Григорьича, говорившего со Стариком Соколовым. Все, и лесорубы, и колхозный люд, невольно сочувсќтвовали брига-диру лесхозовских рабочих. Не сам по себе он пагубное вершит, а ответ-то и за себя, и за других, надо держать ему. И тут вот тоже надо решать ему, как поступить. Тех-то, по-славших его сюда за руку не схватишь. Скрытен человек, и доброе, и порочное ловко в себе невысказанно держит. Что-то в самой душе, а что-то и на поверхќности, под наружной оболочкой, вроде под нательной рубашкой терпится зуд. И начинает свыкаться с самим таким. Так вот и возрастает тварная особь без богочеловеческого в себе.

Григорьич боковым своим зрением ловил настырные взгляды в его сторону Тара-пуни и Симки Погостина. И ожесточился на них и на Ворону. Но больше всего на Симку, скалившемуся во всю свою рожу. Вот уже и враќжда уготована, схватка не знамо и за что. Вроде бы все из одного обќщего кубла, только и разницы, что вылезли на Божий свет каж-дый по своей норе. И вот глядим враждебно друг на друга в сбавленном братќстве общего счастья.

4

Возникла и затягивалась недомолвка, сковывая всех, как мороз гладь озера. Лесо-рубы, каждые затаенно в себе, понимали, что им надо уходить, и ждали такой команды от Григорьича. А он не решался подать такую команду, машина с посыльным не возвраща-лась из лесхоза. Как вот и что там велят. Могут и приехать. Все и сидели в замороченном ожидании. Мальчишки и девчонки, словно в торжественном каќрауле, стояли пионерами у своих сосен. У них одних и была вера без сомнения в правильности своих поступков… Художник быстро чирикал в блокноте, как он потом скажет, ловил души, выглядываюќщие из тела. Что ни человек, то характер, тип. А когда приехали в рощу и начали валить сосны — была всего-навсего одномастная толпа. Будто одно тело со многими головами и руками. Но вот то, что в этом теле неосязаемо и невидимо, — душа, никогда одинаковой не может сделаться. Она в особые моменты по своему у каждого и выказывается. Хуќдожник и увидел сейчас, как душа, сметенная и выглянувшая из тварного тела, волнуется и хочет быть в правде.

Ворону развеселили вынужденные и молчаливые выжидания людской маќссы, рас-слоенной какими-то пустыми интересами. И он высказал громко, поддавшись своим мыс-лям:

— Вот приедет барин, барин нас рассудит… — Причем слово "барин'' выделил инто-нацией и голосом, как бы с большой буквы произнес.

В его сторону повернулись головы и лесорубов, и колхозников. Симка Погостин громко рассмеялся. Ребятишки возле сосен зашевелились. Остальные, взрослые мужики, как бы и смирились с тем, что кто-то должен приехать и рассудить. Лесорубы, конечно, без слов согласятся с любым рассуждением барина. А вот колхозникам как быть, если буќдет веление сносить бор?.. Протестовать?.. Нынче вроде и можно с тихостью, конечно. Как бы со ссылкой на какие-то положения или заќкон, затененные демиургенами.

Ворона, будто устав сидеть, с насмешливой веселостью встал, перешагнул через ствол сосќны и сказал:

— Есть вот у Некрасова поэма такая о рубке леса. В школе ее когќда-то учили… Пла-кала Маша, как лес вырубали. Что-то похожее и у нас тут:

Вдруг мужики с топорами явились —

Лес зазвенел, застонал, затрещал.

Заяц послушал — и вон убежал…

Лица лесорубов расплылись в вольной улыбке. Старик Соколов в каќком-то задоре, процедив сквозь пальцы правой руки волосья своей боќроды, мотнул голове. Вороне:

— А ну-ка, ну-ка, парень, намекни, намекни.

— Да ты, Ворона свои стихи нам прочитай, — подзудил Симка Погостин. Старик Со-колов поощрительно улыбнулся: "Можно и свои". Художник, рисовавший в это время как раз Ворону, тоже попросил прочитав свои.

Стихи Антона Вороны как раз на днях появились в тоненьком журнале. Своя рай-онка "Заря коммунизма" его уже не печатала, Горяшин запретил. Ворона замялся. И ска-зал, как бы согласия попросил:

— Прочту… А какие не напечатали, можно?..

— А отчего же нельзя-то?.. И давай, прочитав нам, коли там слуќшать не захотели, — сказал один из лесорубов, — мы и посќлушаем.

Ворона выступил на более видное место.

— Ну, если что… — недоговорил. — Одним словом, стихотворение "Русь" называется. Или — мы полувчерашние. Нечто вольное, свое. — Еще сделал два шага вперед, кашлянул и прочитал:

Приоткрылись к звездам ворота,

И беда теперь у нас не та,

Когда мы лежали на печи

И боками грели кирпичи.

Топает по небушку берестово Русь,

Лапти плесть для ангелов не берусь,

Их бы нам в музеях оберечь,

Чтобы знать откуда что, беречь?

Нас во славу берегли баловники,

Мы для них вязали голики,

Вполусилы чистили фасады,

Получали грамотки-награды.

Под крамолой выбивались родники,

И тянулись к свету разума ростки,

Дух томила неуемная тоска,

Вдаль от хлебушка катила мужика…

Отыщите во свободе русский свет,

Распустите путы кованы на нет,

И раскроется вам разум навека,

Во крамоле уличенном мужика.

Святу Русь не оскопит чума,

И растает перед ликом тьма.

Благовестью в храм взовут колокола.

Стань ладья послушной своего весла.

Лесорубы остались с полуоткрытыми ртами. Григорьич, единственный среди них коммунист, недовольно поморщился, покосился на Ворону, но промолчал. Остальным стихи вроде бы и понравились. Но как вот к ним отнестись, что еще "там" скажут. Думы-то вроде и ихние, но не для огласки. Пооглядывались на Григорьича, на художника. Сим-ка Погостин с Тарапуней тоже тихо сидели. Крамола… Тишину нарушил художник, Анд-рей Семенович:

— А ты, Антон, пиши, не бросай это дело. Не гляди на то, что не печатают, придет время, напечатают… Что душа велит, то и пиши.

На бревнах задвигались.

— Да и что там, мы вот тоже вроде как голики вяжем. И есть те, которые это… яви-лись. А кто-то из тех же, из нашинских, и в неќбо улетнул. Значит, не дурак он, мужик-то.

На Дмитрия Даниловича глядела Люда, не спускала глаз, волновалась. Он улыб-нулся внучке. Она отошла от своей сосны, встала возле "друќжбы", брошенной Вороной, сказала:

— Дедуля, а дедуля. Можно я прочитаю и Некрасова, что о лесе?..

— А и почитай, — послышались голоса, как облегчающий вздох, при гнетущем ожи-дании раздорной размолвки.

В верхушках сосен над головами прошумел игривый ветерок. Лес тоже как бы по-дал свой голос. Люда сделала два коротких шажка от пилы. В синей кофточке, красном платьице — птаха в вечном бору. Передохќнула, прижала руки к груди.

Саше случалось знавать и печали:

Плакала Саша, как лес вырубали,