Земля под ее ногами

В основе всех землетрясений лежит идея вины, говорит она. Конечно, земля сама во многом виновата. Известны миллионы конкретных примеров, et cetera. Но накопившаяся вина самого человечества тоже вызывает землетрясения. Грядет судный день.

Теперь я точно знаю, что она сумасшедшая, думает Ормус, но придерживает язык.

Землетрясения, увлеченно поясняет Мария, — это способ, которым земля наказывает себя и свое население за проступки. Несмотря на свой отказ от общепринятой морали, Мария, когда ее заносит, превращается в витию, в карающего огнем и адской серой проповедника, грозящего проклятием, несущего Ормусу свое пылающее евангелие. Она оглядывается на утопический золотой век, в котором не было землетрясений, потому что земля жила в мире, не было конфликтующих версий реальности, сегодняшней трагической непримиримости. Сама литосфера, настаивает Мария, была изначально гладкой, но постепенно деформировалась из-за сдвигов, вызванных медленным перемещением тепла внутри земли, — и так далее. Этот горячий, кипящий внутренний котел можно было бы назвать первородным грехом земли, ее Первой виной, а землетрясения всего лишь следствие. Сейчас уже слишком поздно мечтать о каком-либо возвращении к изначальному состоянию равновесия, гармонии. Слишком поздно пытаться примирить землю с самой собою. Мы должны быть готовы к тектоническим сдвигам, обвалам, цунами, оползням, рассыпающимся на кусочки городам, et cetera et cetera, — к разрушению всего земного. Мы должны быть готовы к толчкам, к расколу планеты, начавшей войну против самой себя, к эндшпилям земли, вступившей с собой в противоборство.

Вина человечества тоже вызывает землетрясения. В свои последующие посещения Мария возвращается к этой обширной теме. Она полагает, что есть особые люди, чья раздвоенность слишком очевидна, в ком противоречия реальности бушуют, как ядерная война; и сила притяжения у них настолько велика, что они деформируют пространство и время. Отсюда все провалы, разрывы, сдвиги, несоответствия. Это вовсе не значит, что они повинны в искривлении вселенной, но они — инструменты, с помощью которых эта постоянно усиливающаяся деформация становится все более явной и пугающей.

По ее мнению, Ормус Кама принадлежит к этой, особой, группе людей.

Вину она в этом контексте не упоминает.

Она сказала достаточно. Теперь у нее другие планы, она подвигается к нему ближе. Он в постели, он слишком слаб, чтобы противиться ей, и она знает, что пробудила его интерес. На этот раз он не откажется.

Ормус закрывает глаз.

Прошло почти четырнадцать лет со времени нашей первой ночи любви в старом Бомбее, и Вина снова лежит раздетая на нашей горячей постели, не прикрывшись даже простыней. Еще одна спящая красавица в ожидании своего принца (не меня, не меня).

В середине 1970-х я фотографировал великого русского танцора, сбежавшего из Кировского театра во время гастролей во Франции. Он бежал в сторону группы солдат, преследуемый болванами из КГБ, крича на ломаном английском: Помогите ко мне, помогите для меня! Помогите мною, помогите со мной!Вскоре после своего побега он оказался, как и все мы, на Манхэттене и пришел в мою студию, укутанный в меха, похожий на вальяжного, разговорчивого медведя. Я поставил его на фоне белой простыни перед старой камерой восемь на десять. Он был, несомненно, самым прекрасным существом, когда-либо виденным им самим, далеко превосходившим всех остальных, поэтому с помощью (небольшого количества) белого вина я убедил его снять сначала меха, затем другую одежду, пока не открылась наконец его триумфальная нагота, вызвавшая его полный восторг. Я попросил его опустить голову и руки. Затем он должен был медленно поднять голову, одновременно поднимая в стороны руки, — мне нужна была именно эта поза, он должен был застыть в ней, выдержка длилась целую секунду, к тому же у меня были проблемы с настройкой резкости. Он сделал всё так, как я просил, и по мере того как его голова сильного животного поднималась, я увидел, что глаза его были закрыты, он весь растворился в рапсодии любви к себе, и со взмахом рук восстал — моя камера даже не надеялась на такую удачу — его гордый и счастливый член.

Люби мною. Люби со мною, мне, для меня. Любовь ко мне.

Любовь к себе Вины ничуть не меньше.

Вот что она поет мне в отместку за то, что я дразню ее, напевая мелодию Бернстайна и затрагивая запретную тему Марии, ее соперницы из иной реальности. «Рай (эта часть — вступление) — ты думаешь, ты такая уж звезда. Я скажу тебе, кто ты на самом деле. (Теперь идет песня.) You are ass and I like class. I like diamonds, you are glass. You brown mouse, I like black rats. You boy pussy but I like tom cats. Just because you got this dance, don't think you stand a fuckin' chance [191].

(Конец песни.)

Рай, ты котлета, а у меня дома есть бифштекс. Ты не тот, кто мне нужен, и никогда им не будешь. Но я голодная женщина. Я хочу больше, чем я хочу».

«Ты знаешь, чего ты хочешь?» — спрашивали Ормуса дважды: первый раз, когда он очнулся от своего долгого сна, второй раз — позже. Меня об этом никогда не спрашивали, но если бы спросили, я бы не раздумывал. У меня был хороший учитель, самый строгий в мире.

В ивняке шумит ветер, и наверное, это водяная крыса юркнула в свою нору. Это благословенный день, дует легкий ветерок, гребцы перебирают веслами в ленивых одиночках и резвых восьмерках. На проходящем мимо прогулочном катере трепещут флаги. Под тугими парусами проносятся молодые люди в матросках. Владельцы моторных лодок наслаждаются беззаботным отдыхом. Блейзеры с медными пуговицами, парусиновые брюки, оголенные длинные ноги красоток. Крэк-крэк — выстреливают пробки из бутылок. Перепелиные яйца, копченая лососина с черным хлебом. Отдыхающие на реке машут друг другу, проплывая мимо, и даже если это сам Иисус Христос в шляпе канотье проплывает в своем ялике, ему здесь тоже рады, он тоже заслуживает этой благословенной красоты, этого сказочного английского спокойствия.

Кажется, что война где-то очень далеко.

Спента спускается по тропинке к реке, мимо поросшего колокольчиками пригорка и собирающего листья Уолдо Кроссли, мимо дуба, где любил отдыхать этот старый сукин сын Кастлерей. Говорят, что он покончил с собой здесь, перерезал себе горло от уха до уха и появился из своей туалетной комнаты, истекающий кровью, улыбаясь этой второй, смертельной, улыбкой. Несмотря на то что в этих местах обитает его привидение, эти полторы мили вдоль берега — любимый маршрут Спенты во время прогулки, когда она обычно беседует со своим первым мужем.

Как бы ты был счастлив, Дарий, если бы у тебя были эти мгновения, — они ведь дышат историей, если бы ты владел берегом этой реки. О Дарий, если бы ты мог ощутить это блаженство! Жизнь одержала победу над смертью, и даже мебель ликует. Мрачные старые кожаные «честерфилды» блестят, а бородатые предки, позирующие в своих сюртуках, — ты не поверишь! — расплылись в улыбке, от их сурового вида не осталось и следа.

Наш сын вернулся к нам, и весь мир расцвел.

Сюда, Дарий, в это место, приезжали важные вельможи, чтобы насладиться беззаботным отдыхом, в уверенности, что здесь они недосягаемы для посторонних глаз и злых языков. У лорда Месволда они попадали в непринужденную обстановку, радушный хозяин предлагал этим великим людям изысканные развлечения. Но старый повеса устал от этих забав и, чувствуя себя все более одиноким, взял себе в жены вдову парса. После этого вельможи сочли этот дом неподходящим для своих развлечений, и для карнавала было выбрано другое место. Подобных утех никогда не будет под моей крышей, Дарий, я тебе обещаю.

Но ответь мне: не станет ли третье замужество признаком моральной распущенности? Особенно если это брак с человеком младше меня? Даже если джентльмена, о котором идет речь, вовсе не интересует… хм…